Время читать Марио Бенедетти
Шефу звонили пять женщин. Во время утреннего дежурства я всегда находился у телефона и хорошо знал эти пять голосов. Мы понимали, что за каждым из них скрывается увлечение шефа, и иногда обсуждали между собой, как выглядят эти женщины.
Я, например, представлял себе сеньориту Кальво толстенькой, наглой, с жирно накрашенными губами; сеньориту Руис — обыкновенной кокеткой с завитком, спадающим на глаз; сеньориту Дуран — интеллигентной худышкой, усталой и без предрассудков. Сальгадо казалась мне чувственной самкой с толстыми губами. И только у той, что называла себя Ириарте, был голос идеальной женщины. Не толстая и не худая, не слишком упрямая, но и не слишком покорная, все в ней было в меру (счастливый дар, которым иногда награждает природа). Одним словом, настоящая женщина, личность. Такой я рисовал ее себе. Я знал ее смех, искренний, заразительный, и представлял себе ее жесты. Знал ее молчание и видел глаза, черные, задумчивые. Знал этот голос, приветливый, ласковый, и догадывался о ее нежности.
У каждого из нас было свое представление о них: Элисальде, например, считал сеньориту Сальгадо коротышкой без претензий, Росси — что сеньорита Кальво тоща как щепка, а сеньорита Руис не побоялась бы пуститься в приключение с самим Корреа. И только о сеньорите Ириарте все дружно говорили, что она восхитительна, более того, по ее голосу мы создали образ почти одинаковый. И были уверены: появись она однажды в дверях нашей конторы с улыбкой на устах и без единого слова, все равно мы узнали бы ее сразу, потому что придумали эту улыбку, которую нельзя спутать ни с какой другой.
Шеф, человек довольно бестактный, когда дело касалось его подчиненных, становился воплощением скромности и сдержанности, если речь заходила о пяти его собеседницах. Его лаконизм не воодушевлял на продолжение разговора. Наша роль сводилась к тому, чтобы снять трубку, нажать кнопку и, когда в кабинете прозвенит звонок, доложить, например: «Сеньорита Сальгадо». Он коротко говорил: «Соедините», или: «Скажите, что меня нет», или: «Пусть позвонит через час». И никаких добавлений, ни даже шутки. Хотя знал, что нам можно доверять.
Я не мог понять, почему сеньорита Ириарте звонила реже всех, иногда раз в две недели. Разумеется, красный свет, означающий «занято», не гас тогда по крайней мере четверть часа. Что это было бы для меня — целых пятнадцать минут слушать этот голос, такой нежный и милый, такой уверенный!
Однажды я решился сказать ей что-то, не помню что, и она ответила мне, не помню что. Какой это был для меня день! С тех пор я лелеял надежду поговорить с ней немного, более того, надеялся, что она станет узнавать мой голос, как я узнаю ее. Как-то утром мне пришло в голову сказать: «Вы не могли бы подождать минутку, пока я соединю?» И она ответила: «Ну конечно, тем более что вы всегда делаете ожидание приятным». Признаться, день был наполовину испорчен, потому что я смог говорить только о погоде и о предстоящем изменении часов работы. Зато в другой раз я набрался храбрости, и мы поговорили на общие темы, но с особым смыслом. С тех пор она узнавала мой голос и приветствовала меня: «Как дела, секретарь?» — отчего я буквально терял голову.
Несколько месяцев спустя я поехал отдыхать на побережье. С отпуском на побережье уже много лет связывались мои самые большие надежды. Мне всегда казалось, что в один прекрасный день я встречу там свой идеал — девушку, которой отдам всю свою нерастраченную нежность. Ведь я, в сущности, человек сентиментальный. Иногда я упрекаю себя за это, говорю себе, что сейчас больше ценят расчетливых и эгоистов, но ничто не помогает. Когда я иду в кино и глотаю очередную мексиканскую пошлятину с незаконными детьми и бедными старичками, я понимаю, что все это чушь, чепуха, и все-таки чувствую, как к горлу подкатывает комок.
Так вот, о том, как встречу на побережье женщину, я много думал и по другим, не столь сентиментальным причинам. Ведь только на курорте можно увидеть чистеньких, свеженьких, отдохнувших женщин, готовых смеяться, радоваться всему на свете. Конечно, в Монтевидео тоже есть чистые женщины. Но, бедные, они всегда выглядят усталыми и грустными: узкие туфли, лестницы, автобусы делают их такими. В городе невозможно узнать, что такое женская радость. А это, что ни говори, очень важно. Например, мне кажется, я способен выдержать любое проявление их дурного настроения: плач, крики, истерику. Но что касается выражения радости, тут я очень требователен. Смех некоторых женщин, честно говоря, я не могу переносить. Поэтому на курорте, где все они смеются с самого утра, с первого утреннего купания, и до вечера, когда, пошатываясь, выходят из казино, легко понять, кто есть кто, чей смех отвратителен и чей прекрасен.
Именно на курорте я вновь услышал ее голос. Я танцевал между столиками на веранде, при свете луны, до которой никому не было дела. Моя правая рука покоилась на немного обгоревшей спине, еще хранившей тепло послеполуденного солнца. Хозяйка спины смеялась, и, должен признать, у нее был приятный смех. Когда удавалось, я смотрел на волоски возле уха, почти прозрачные, и, что греха таить, чувствовал некоторое волнение. Моя партнерша говорила мало, но когда говорила, то непременно какую-нибудь глупость, словно специально, чтобы я мог оценить ее молчание.
И вот в один из таких приятных моментов я услышал фразу, произнесенную отчетливо, словно специально для меня: «А какой лимонад любите вы?» Эта фраза не имела ни малейшего значения ни сейчас, ни после, но я запомнил ее слово в слово. Раздавались медленные тягучие звуки танго. Фраза прозвучала совсем рядом, но я не мог определить, кто ее произнес.
Через два дня, в казино, я проиграл девяносто песо и вдруг решил поставить последние пятьдесят. Если проиграю — спокойствие! — придется немедленно возвращаться в Монтевидео. Выпало 32, и я почувствовал себя совершенно счастливым, когда придвинул к себе восемь оранжевых фишек, которые поставил. И тут кто-то сказал мне в самое ухо, как по телефону: «Играть надо только так. Надо рисковать».
Я обернулся спокойно, уже зная, кого сейчас увижу, и сеньорита Ириарте, сидевшая рядом со мной, была так прелестна, как я и мои коллеги и представляли ее по голосу. Ну а дальше было довольно несложно подхватить эту фразу, развить теорию риска, уговорить ее рискнуть сначала поговорить, потом потанцевать со мной, потом встретиться на пляже на другой день.
С тех пор мы повсюду были вместе. Она сказала, что зовут ее Дорис. Дорис Фрейре. Это было абсолютно точно (не знаю почему, она показала мне свое удостоверение), да и вполне объяснимо, я всегда думал, что те фамилии были специально для телефонных разговоров. С первого же дня я принял этот безмолвный уговор: было очевидно, что она имела какие-то отношения с шефом, и не менее очевидно, что это оскорбляло мое самолюбие, но (обратите внимание на это «но») Дорис была самой привлекательной женщиной из всех, кого я знал, и сейчас, когда случай помог мне познакомиться с ней, я рисковал потерять ее окончательно, если буду слишком щепетилен.
Кроме того, была другая возможность. Раз я узнал ее голос, почему же она не могла узнать мой? Конечно, она всегда была для меня существом необыкновенным, недостижимым, а я только сейчас вступал в ее мир. Когда как-то утром я бросился ей навстречу с радостным: «Как дела, секретарь?» — она, хотя тотчас и приняла удар, засмеялась, дала мне руку и даже стала шутить, но от меня не укрылось ее беспокойство, словно какое-то подозрение закралось ей в душу. Позднее, правда, мне показалось, что она философски отнеслась к тому, что это именно я брал трубку, когда она звонила шефу. И та доверчивость, с которой она говорила теперь со мной, незабываемые понимающие и обещающие взгляды вселили в меня надежду. Очевидно, она ценила, что я не говорил с нею о шефе, и, хотя я не был в этом очень уверен, собиралась, наверное, вознаградить мою тактичность скорым разрывом с ним. Я всегда мог определить по взгляду, каков человек. А взгляд Дорис был простодушным.
Я вернулся на работу. И снова начал через день дежурить утром у телефона. Сеньорита Ириарте больше не звонила.
Почти каждый день я встречался с Дорис после работы. Она работала в прокуратуре, получала хорошее жалованье, была старшей в своем отделе, все ее уважали.
Дорис не скрывала от меня ничего. Ее теперешняя жизнь была совершенно ясной и чистой. А прошлое? В глубине души я понимал, что довольно и того, что она не обманывает меня. Ее интрига, роман — или как это назвать — с шефом не должен, конечно, омрачать мое счастье. Сеньорита Ириарте больше не звонила. Чего же еще я мог требовать? Меня предпочли ему, и скоро он станет для Дорис неприятным воспоминанием, какое есть в жизни каждой девушки.Я предупредил Дорис, чтобы она не звонила мне на работу, не помню уж под каким предлогом. Честно говоря, я не хотел рисковать, боясь, что Элисальде, или Росси, или Корреа возьмут трубку, узнают ее голос и отпустят какую-нибудь из своих излюбленных двусмысленностей. И она, всегда такая мягкая и незлопамятная, не возражала. Мне нравилось, что она проявляла такое понимание во всем, что касалось запретной темы, и я был благодарен ей, что она ни разу не вынудила меня пуститься в те печальные объяснения, когда произносятся неприятные слова, способные все испортить и погубить самые добрые намерения.
Дорис пригласила меня к себе и познакомила со своей матерью, доброй усталой женщиной. Двенадцать лет назад она потеряла мужа и до сих пор не пришла в себя. Она смотрела на нас с Дорис с тихим удовлетворением, но иногда глаза ее наполнялись слезами, наверное, ей вспоминалось вдруг что-то из тех времен, когда сеньор Фрейре был ее женихом. Три раза в неделю я оставался до одиннадцати, и тогда ровно в десять она, сказав «доброй ночи», тактично удалялась, и, таким образом, у нас с Дорис оставался еще целый час, чтобы вволю нацеловаться, поговорить о будущем, подсчитать стоимость простынь и комнат, которые нам понадобятся.
Мы строили точно такие планы и предавались тем же ласкам, что и тысячи других парочек, разбросанных по всей республике. Мать Дорис никогда не упоминала ни о шефе, ни о ком-либо другом. Ко мне относились так, как относятся в каждом почтенном семействе к первому жениху дочери. И я принимал это.
Иногда я не мог отделаться от противного чувства удовлетворения, что мне досталась — мне одному — одна из тех недостижимых женщин, какими обладают лишь министры, общественные деятели, важные чиновники. Досталась мне, простому служащему.
Справедливости ради надо отметить, что Дорис с каждым днем становилась все очаровательнее. Ее нежность была безгранична. Она как-то по-особенному умела гладить мой затылок, целовать шею, шептать нежные глупости, так что, по правде говоря, когда я уходил от нее, голова моя кружилась от счастья и, что скрывать, от желания. Позже один, без сна, в своей холостяцкой квартире я думал немного с горечью о том, что приобрести столь утонченную, как мне казалось, опытность Дорис могла лишь с чьей-то помощью. После всего, что было (хорошего или плохого?), я неизбежно вспоминал о шефе, таком спокойном, таком почтенном, так и источающем респектабельность, и не мог вообразить его этим ненавистным учителем. Может быть, были другие? Сколько? И кто из них научил ее так целоваться? Тогда я напоминал себе, что мы живем в 1946 году, а не в средние века, что сейчас ААЯ нее существую только я, и засыпал, обхватив руками подушку, предвкушая другие объятия, в соответствии со своими планами.
До 23 ноября дело бесповоротно шло к свадьбе. Она становилась неизбежной. Оставалось только найти квартиру, какую мне хотелось: полную воздуха, света, с большими окнами. Несколько воскресений пришлось потратить на поиски, но, когда мы находили что-нибудь, приближающееся к нашему идеалу, оказывалось или слишком дорого, или было плохое сообщение с центром, или район казался Дорис отдаленным и навевал на нее грусть.
Утром 23 ноября я дежурил. Шеф не появлялся уже четыре дня, поэтому я сидел спокойно один, покуривая и читая газету. Вдруг я почувствовал, что дверь за моей спиной отворилась. Я неторопливо обернулся и увидел вопросительно заглядывающее милое личико Дорис. Она вошла со слегка виноватым видом и сказала, что опасалась моего гнева. Причиной ее появления в конторе было то, что наконец-то нашлась квартира, какую мы искали. Нарисовав подробный план, Дорис с довольным видом показала его мне. Она была так элегантна в своем легком платье с широким поясом, подчеркивающим тонкую талию. Мы были одни, поэтому она села на мой стол, положив ногу на ногу, и стала спрашивать, где сидит Росси, где Корреа, где Элисальде. Она не была знакома ни с одним из них, но хорошо их себе представляла по моим шутливым описаниям. Она курила мою сигарету, я держал ее руку в своей, как вдруг зазвонил телефон. Сняв трубку, я сказал: «Алло!» И в ответ: «Как дела, секретарь?..» Внешне все осталось по-прежнему. Но в те секунды, пока продолжался разговор и пока я, придя в себя лишь наполовину, машинально спрашивал: «Что случилось, почему вы не звонили так долго?» — и телефон отвечал: «Я была в Чили», на самом деле переменилось все. Как у тонущего в последние мгновения жизни, в голове моей мелькали беспорядочные мысли. Первая: «Значит, у шефа с ней ничего не было» — означала торжество моего самолюбия. Но сейчас же появилась вторая, что-то вроде: «Но тогда Дорис…», и третья, уже совсем определенная: «Как я мог спутать этот голос?»
Я объяснил, что шефа нет, сказал «до свидания» и положил трубку. Рука Дорис продолжала оставаться в моей. Поднимая глаза, я заранее знал, что увижу. Сидя на моем столе с сигаретой, как любая кокетка, Дорис ждала улыбаясь, поглощенная своими глупыми планами. Улыбка, конечно, была пустая и невыразительная, похожая на сотни других улыбок, и грозила надоесть мне с этой минуты навсегда. Позже я попытаюсь найти объяснение, но сейчас где-то в самом далеком уголке сознания я уже поставил точку на этом недоразумении. Ведь на самом деле я влюблен в сеньориту Ириарте.
Перевод Н. Попрыкиной