День 30. Артур Конан Дойл
В высшей степени удивительно, до чего же часто всяческие несчастья и передряги подстерегают тех, кто хотел бы вести тихую, размеренную жизнь. Именно таким человеком и является ваш покорный слуга. Но сейчас, вглядываясь в собственное прошлое, я вынужден признать: как раз в те периоды жизни, которые казались самыми спокойными, на меня вдруг, точно гром с ясного неба, обрушивались удары судьбы — причем такие, что заставили бы содрогнуться даже прославленных героев древности, вроде старины Горация Коклеса1. Быть может, у других любителей размеренной жизни совсем иной опыт — просто я такой уж невезучий? Если так, то тем больше у меня причин не только роптать на судьбу, но и оставить эти записки: в назидание тем, кого постигают сходные превратности неумолимого рока.
Стоит лишь сравнить мою жизнь с жизнью Леопольда Вальдериха, и вы поймете, на что я жалуюсь. Привожу в качестве примера именно его, а не кого-то другого, главным образом потому, что мы оба происходим из маленького городишки Мюльхаузен, что в Бадене, ровесники, соседи. Вот только он (в отличие от меня!) утверждал, что любит приключения…
А теперь приступим к собственно сравнению. В Гейдельбергский университет мы поступили одновременно. Но я был тих, прилежен и скромен; он — настоящий буйный бурш: порывистый, опрометчивый и небрежный в занятиях. Три года, пока он буквально не выходил из загула, я, в свою очередь, безвылазно провел в лабораториях и за чтением книг. Если мне и приходилось отрываться от этого, то разве лишь когда головная боль и звон в ушах (я, к сожалению, не отличаюсь крепким здоровьем) делались уже совершенно нестерпимыми…
Но все-таки даже тогда жизнь Вальдериха протекала более или менее ровно, тогда как мое существование оказалось преисполненным сплошной чередой невзгод. Во время лабораторных опытов я надышался ядовитых газов и чуть не ослеп. Стоило мне купить ветчины, как в ней оказывались трихины, и я выходил из строя на многие недели. А один английский студент в приступе безумия выбросил меня из окна третьего этажа, хотя я всего-навсего процитировал при нем столь серьезный источник, как «Историю» Шоппхайма, в которой детально обосновывается тот факт, что битву при Ватерлоо следует считать прусской, а не британской победой! Вообще, в ходе научных дискуссий меня дважды едва не утопили, а как-то раз я был принужден спрыгнуть с замковой стены (спасаясь от все того же англичанина). И это лишь малая толика инцидентов, которые произошли со мной исключительно из-за моего усердного занятия наукой!
Более того: для меня оказывались плачевными последствия и чужих шуток. К примеру, отлично помню, что случилось после того, как кипучий дух нашей студенческой корпорации однажды сподвиг группу буршей на крайне легкомысленную авантюру. В нескольких милях от городка жил фермер по имени Николаус Бодек; уж не знаю, чем он досадил студиозусам, но было решено позабавиться над ним. В результате заговорщики изготовили некое количество маленьких колпаков, выкрашенных в корпорантские цвета, после чего среди ночи вторглись в курятник Бодека и приклеили эти колпаки на головы всех фермерских птиц.
Эффект, конечно, получился очень забавный: я имел возможность его оценить, поскольку случайно очутился там утром — и поскольку я как дисциплинированный студент, уважающий университетские обычаи, был облачен в мундир своей корпорации. Полагаю, что Вальдерих и его друзья совершили этот поступок на пари, чтобы проверить, удастся ли им наконец вывести этого фермера (человека крайне уравновешенного и даже флегматичного) из себя. Свидетельствую: удалось! Причем так, что немалая толика этой эмоциональной встряски досталась и мне. Я никогда не увлекался спортом, но в то утро, безусловно, поставил рекорд в беге на добрую пару миль — впрочем, и фермер с четырьмя сыновьями (а также с вилами, причем у каждого!) эти же пару миль буквально дышали мне в спину…
Может показаться, что я жалуюсь на пустяки. Однако недаром говорится: «Куда прутик был согнут, туда и дерево согнулось». Все эти малые беды оказались лишь предвестьем того, что произошло совсем недавно.
Я уже давно не нищий студент, защитил диссертацию по медицине, теперь меня с уважением называют «герр доктор Отто фон Шпее». Я преуспел в науке, мое исследование «О взрывчатых веществах триметилового ряда» получило множество восторженных откликов, цитировалось в авторитетнейших академических изданиях, и университетская профессура хором предвещала мне блестящую карьеру. Однако внезапное начало войны со Францией, извините за каламбур, положило моим ученым штудиям конец.
Вальдерих вступил в один из наиболее боевых полков, принял участие почти во всех сражениях, покрыл себя славой и, возвратившись без единой царапины, получил крест за доблесть. Я же работал в тыловом военном госпитале, по нашу сторону границы, к военной территории никогда даже и не приближался, но все же ухитрился получить перелом руки (санитары уронили на меня носилки), а также рожистое воспаление, которым заразился от одного из очень немногих раненых, коему довелось пребывать под моим наблюдением. Мне не досталось ни медали, ни креста; впрочем, зато после всех этих своих злоключений я более-менее спокойно вернулся в Берлин и продолжил там научную деятельность в качестве приват-доцента на кафедрах химии и физики.
Вы, разумеется, можете спросить, какое отношение имеют вышеописанные злоключения к той рождественской истории, о которой я сейчас собираюсь поведать. Надеюсь все же, что описываю их не зря: на этом фоне вам легче будет в полной мере оценить случай, венчающий мой список напастей. Вдобавок, дорогие читатели, сделайте скидку на то, что я — немец и поэтому, вероятно, несколько перебарщиваю с педантически-романтическим многословием. Во всяком случае, моей нации присуща подобная репутация. Я испытываю подлинное восхищение стремительностью английского стиля, который позволяет передать коротко даже самые велеречивые описания, но боюсь, что мне не стоит стремиться подражать манере британских повествователей. Это станет жалким зрелищем — вроде того, как если бы какой-либо из аистов моего мюльхаузеновского детства (у нас в городке чуть ли не на каждой крыше располагались гнезда этих солидных, ширококрылых, основательных птиц) вдруг преисполнился желания не парить, а порхать, мелко трепеща крыльями, подобно малиновке.
А теперь наконец я могу перейти к рассказу о самом памятном Рождестве в моей жизни. Точнее, о вечере накануне Рождества: сочельнике.
II
Обосновавшись в Берлине, я долгое время прилагал массу усилий, пытаясь сочетать частную медицинскую практику с работой приват-доцента,а заодно и с тем, что в Англии называется «репетиторством». Несколько лет мне удавалось ехать на всех этих лошадках одновременно, но они тянули в слишком уж разные стороны. В конце концов я обнаружил, что врачебная практика, проходящая, так уж получилось, главным образом среди «низов» общества, чересчур благоприятствует моему таланту вечно встревать во всяческие неприятности. Пришлось с ней расстаться.
Поэтому я арендовал частный дом в тихом квартале и принялся там за научные исследования, преимущественно по той же теме, которая так привлекала меня ранее. А именно — по химии взрывчатых веществ.
Мои расходы были небольшими, и все деньги, которые удавалось сэкономить, я тратил на покупку разнообразнейших научных инструментов и механических устройств. Вскоре я уже мог похвастаться маленькой, но в высшей степени полноценной лабораторией: пускай она и выглядела гораздо менее роскошной, чем в Гейдельберге, однако полностью соответствовала моим научным устремлениям. Конечно же, специфика исследований накладывала свой отпечаток: соседи роптали, и даже добрейшая Гретхен, моя экономка, один раз была готова объявить забастовку (между тем, хотя опасность взорваться ей угрожала трижды, она ведь все же не взорвалась! И током ее ударило лишь один только раз!), так что пришлось умиротворить ее дополнительной премией в объеме пяти марок. Эти мелкие неприятности, однако, были улажены сравнительно легко. Дальнейшая моя жизнь какое-то время протекала так спокойно, что ко мне постепенно возвращался здоровый цвет лица, который я уже не надеялся обрести.
Я был счастлив и совершенно не замечал, что имя мое начинает пользоваться все большей и большей известностью. Мои «Замечания по некоторым свойствам нитроцеллюлозных порохов», опубликованные в «Ежемесячных научных архивах», произвели настоящую сенсацию. Сам герр Раубенталь из Бонна хотя и подверг сомнению ряд моих выводов, эту работу охарактеризовал как, не побоюсь процитировать его слова, «выдающийся труд». При последующих публикациях в том же журнале я смог дополнительно обосновать свою позицию — и все возражения были сняты, а научная общественность окончательно убедилась, что мою скромную персону следует непременно внести в списки знаменитых ученых.
Достаточно скоро я, сам того не желая, в области исследований взрывчатых веществ стал считаться признанным теоретиком, а вдобавок еще и одним из наиболее прогрессивных практиков, современных специалистов-экспериментаторов. Неожиданным следствием этого оказался град официальных почестей, среди которых назову хотя бы должность председателя правительственной комиссии по оснащению военно-морского флота современными торпедами. Другим последствием все того же столь внезапного превращения в знаменитость стала моя популярность в лекторских сферах, причем речь шла об участии не только в научных конференциях, но и в публичных общеобразовательных лекциях для самых широких кругов. В то время подобные выступления стали довольно заметным элементом столичной жизни. И вот вам результат: моя фамилия стала появляться в ежедневных газетах, всячески расписывавших заслуги вашего покорного слуги как человека, являющегося знатоком современных видов взрывчатки.
Собственно, газетчики во всем и виноваты. Именно из-за них в конечном счете произошли те события, о которых я собираюсь вам рассказать.
Сочельник выдался сырой и ветреный. Дождь со снегом хлестал в оконные стекла, и буря выла среди потерявших листву тополей в моем саду. На улице почти не было людей, и не вызывало сомнения, что даже те немногие, кто рискнул сейчас высунуть нос наружу, спешили по домам, застегнув пальто на все пуговицы, втянув голову в плечи, горбясь под порывами ветра. Даже полицейский, рослый и крепкий, перестал прохаживаться по перекрестку и укрылся от бури в ближайшей подворотне.
Наверное, в такую ночь тот, кто живет один, должен чувствовать себя особенно неуютно, но я сейчас был слишком погружен в свою работу, чтобы обращать на погоду хоть какое-то внимание. Сейчас мой ум бился над совершенно конкретной задачей: как наилучшим образом измерить эффективность действия подводной мины?
Передо мной был свинцовый резервуар, полный воды, а в нем — маленькая капсула со взрывчаткой нового типа (и моего собственного изобретения). Теперь надлежало экспериментальным путем установить, как далеко будет простираться разрушительная мощность взрыва и на каком расстоянии от него слой воды сумеет оказать защитное действие. А это, согласитесь, слишком важный вопрос, чтобы думать о погоде, одиночестве или наступающем празднике. Ну и, наконец, помимо всего, на кухне сейчас находился какой-то из поклонников Гретхен, и влюбленная парочка болтала на редкость громко: то ли уже успели по случаю сочельника принять пива, то ли просто от недостатка воспитания. Так что ощутить чувство одиночества мне было бы довольно сложно.
Я осторожно поставил на стол электробатарею и начал присоединять к взрывателю провода. Подобная работа требует особой тщательности, и я не обратил внимания на чьи-то поспешные шаги за окном. Но сразу же после этого наружную дверь сотряс громкий стук.
Меня редко беспокоили даже немногочисленные мои знакомые, а уж тем более такой ночью, как эта. Я сперва был озадачен, но затем, придя к выводу, что это просто явился очередной (который уж по счету!) поклонник Гретхен, продолжил работу.
К моему огромному удивлению, когда Гретхен впустила этого нежданного посетителя, в холле сперва прозвучал негромкий разговор, а потом послышался тихий, деликатный стук во внутреннюю дверь. И когда я сказал: «Войдите!», на пороге появилась дама гренадерского роста, относительно которой я мог бы поклясться, что никогда прежде в жизни ее не видел.
Она была в черном платье, а лицо ее покрывала плотная темная вуаль; по-видимому, передо мной была вдова. Дама энергичным и решительным шагом вступила в мой кабинет. Рабочий беспорядок в нем ее не смутил — оглядевшись вокруг, она обнаружила на диване свободное место между грудой батарей и стендом с химическими реактивами и спокойно уселась там, не говоря ни слова, а также, очевидно, не намереваясь хоть как-то объяснить причины своего визита.
— Д-добрый вечер, мадам, — проговорил я, наконец сумев сбросить оцепенение.
— Не могли бы вы оказать мне некоторую услугу, доктор? — сказала она твердым, уверенным голосом, прекрасно гармонирующим с ее рослой и костлявой фигурой.
— Да, мадам, разумеется, — ответил я с самой любезной из своих возможных интонаций. Помнится, одна девица в Гейдельберге любила утверждать, что всем нам ничто человеческое не чуждо — поэтому каждый в принципе может быть галантен, даже я. Конечно, это всего-навсего шутка, но тем не менее что-то, видимо, заставило ее так думать, верно? Иначе почему бы она произнесла эти слова? — Что я могу сделать для вас?
— Прежде всего — отослать прочь вашу служанку, которая сейчас подслушивает наш разговор.
В тот же момент — я не успел даже пошевелиться — по ту сторону что-то ойкнуло голосом Гретхен, отшатнулось от замочной скважины, споткнулось, с грохотом упало на пол и ойкнуло тем же голосом, но уже гораздо громче. Я привстал с места, но незнакомка остановила меня.
— Не обращайте внимания, — проговорила она. — Давайте лучше перейдем к делу.
Я склонил голову, показывая тем самым, что весь превратился во внимание.
— Доктор, мне совершенно необходимо, чтобы вы сейчас поехали со мной и сообщили свое мнение по поводу одного крайне необычного случая.
— Мадам, — сказал я. — Вот уже довольно много времени миновало с тех пор, как я перестал заниматься медицинской практикой. Но если вы пройдете по улице несколько дальше, то увидите там приемную доктора Бенджера. Он в высшей степени компетентный специалист и, безусловно, будет рад вам помочь.
— Нет, нет! — вскричала моя посетительница, явно не на шутку разволновавшись. — Только вы, и никто больше, можете мне помочь! Только вы! Никто иной! Когда я уже выходила из дома, мой дорогой несчастный муж воскликнул: «Поспеши! Приведи Отто фон Шпее! Это единственный, кто в силах спасти меня от смерти…» Вся наша семья, все родные будут сражены горем, если я вернусь без вас. Кроме того, у постели больного сейчас собрался врачебный консилиум, и все светила медицины дружно уверяют, что в Европе нет лучшего специалиста по этой болезни, чем вы!
Слаб человек: даже теперь, целиком посвятив себя научным исследованиям, я сохранял полную уверенность, что остаюсь первоклассным практикующим врачом. И меня весьма порадовала весть, что известнейшие представители профессии подтвердили это мнение. Но все-таки: о каком же медицинском казусе идет речь? Чем больше я думал об этом, тем более странным казалось все происходящее.
— Сударыня, уверены ли вы, что необходима именно моя помощь? — спросил я.
— О да, абсолютно уверена!
— Но моя специальность — прежде всего взрывчатые составы. Опыт медицинской практики у меня, признаюсь, небольшой. Что за болезнь у вашего мужа?
— У него опухоль.
— Опухоль?! Но вот по опухолям я точно не специалист!
— О, поезжайте со мной, дорогой доктор фон Шпее, поезжайте и помогите! — взмолилась женщина, после чего выхватила из ридикюля носовой платок, как клинок из ножен, и сразу же зарыдала.
Этого оказалось более чем достаточно. Я, должен вам сказать, не обладаю квалифицированными навыками утешения женщин, оказавшихся в несчастье.
— Мадам, — торопливо сказал я, — буду счастлив сопровождать вас.
Миг спустя я уже пожалел об этом своем обещании. В дымоходе дико взвыл ветер, разом напомнивший мне о суровости погоды. Но слово было дано, и иных вариантов достойного поведения у меня теперь не оставалось. Подбодрив себя тем, что берлинская непогода — это все же не океанский тайфун, я начал готовиться к выходу. Верная Гретхен, по-видимому все-таки продолжавшая подслушивать, тут же ворвалась в комнату с теплым шарфом наготове — и это, безусловно, было лучшее, что она могла в той ситуации сделать.
Собираясь, я невольно продолжал думать о том, что же это за опухоль, состояние которой побудило известных хирургов послать за мной — мною, которому взрывчатка знакома гораздо больше, чем скальпель? Возможно, поверхность ее была настолько тверда, что для операции требовалось применение моих профессиональных методов? Мысль эта оказалась настолько забавной, что я не смог удержаться от смеха.
Однако сперва все же следовало прервать эксперимент, потому что не самый разумный шаг — оставлять без присмотра ТАКОЕ оборудование.
— Сейчас, мадам, — сказал я, поспешно отсоединяя от батареи клеммы, — я всецело окажусь в вашем распоряжении.
Произнеся эти слова, я случайно зацепил локтем переключатель тока — и подводный заряд с грохотом взорвался, взметнув над резервуаром аккуратный столбик воды. К подобным случайностям мне не привыкать, да и взрыв, по артиллерийским меркам, был чрезвычайно слабым, но все-таки меня изумило, как отреагировала на него дама. А она, должен вам сказать, не отреагировала вообще никак: по-прежнему продолжала сидеть на диване, когда же через несколько секунд увидела, что я полностью готов идти, встала и, не проявляя никаких дополнительных эмоций, направилась к выходу.
«У нее не только рост гренадерский, но и нервы под стать!» — уважительно подумал я, следуя за незнакомкой на улицу. И тут же остановился: погода, кроме порывов шквального ветра, осчастливила нас еще и холодным ливнем.
— Это далеко?
— О, вовсе нет, — ответила моя спутница. — Кроме того, я заказала экипаж, герр доктор, именно из опасения, что вы можете простудиться. Ах, вот и он.
Едва она успела произнести это, как закрытый экипаж, вывернув из-за угла, остановился рядом с нами.
III
— Ну что, это и есть тот самый фон Шпее? — спросил мужчина с мертвенно-бледным лицом, выглянув из окошка.
— Да.
— Тогда подайте-ка его сюда.
В тот миг я был склонен расценить данное выражение как своего рода фигуру речи, но моя спутница рассеяла это заблуждение, с невероятной силой схватив меня за воротник и швырнув внутрь. Я упал; человек, только что спрашивавший обо мне, навалился сверху, не давая шевельнуться, в то время как моя спутница буквально на ходу запрыгнула в экипаж; дверца хлопнула, и лошади помчались бешеным галопом.
Некоторое время я пребывал в состоянии замешательства, не понимая, что произошло. Внутри было темно, но я мог слышать, как двое моих спутников переговариваются басовитым шепотом. Неоднократно я пытался требовать, чтобы они объяснили мне свое поведение, однако добился только приказания заткнуться, произнесенного самым хамским тоном. А когда я попробовал продолжить протесты, на мой рот легла чья-то жесткая и широкая ладонь.
Я не был ни богат, ни настолько популярен, чтобы кто-то взялся заплатить за меня выкуп, и уж тем более я не был политическим деятелем. Что же в таком случае являлось целью этих людей? Зачем им потребовалось меня похищать, да еще столь сложным способом? Я ломал над этим голову и не находил ответа…
Через некоторое время мы остановились, но только на миг. В экипаж подсел еще кто-то. Он коротко, но с тревогой спросил, не получил ли Отто фон Шпее каких-либо повреждений, и сразу же успокоился, услышав отрицательный ответ. После этого мы помчались еще быстрее. Закрытый корпус экипажа, поскрипывая, трясся на рессорах, колеса грохотали по булыжной мостовой, заглушая звук не на шутку разыгравшейся бури… Судя по времени поездки, мы, наверное, проехали чуть ли не через весь Берлин. Наконец экипаж остановился, и мои похитители приказали мне вылезать.
У меня было очень немного времени, чтобы оглядеться по сторонам, и я понял только, что мы находимся в узком переулке, по-видимому где-то на городской окраине. Затем в доме, напротив которого встал экипаж, открылась дверь и двое мужчин ввели меня туда, а женщина-гренадер следовала за нами, исключая даже малейший шанс на попытку к бегству.
Перед нами был длинный коридор, слабо освещенный несколькими едва мерцающими лампами, струящийся из них желтый свет, казалось, только усиливал ощущение полумрака. Пройдя по нему метров двадцать или даже больше, мы уперлись в массивную, окованную железом дверь, перекрывающую проход. В руках у одного из моих похитителей появилась короткая дубинка — судя по звуку, с которым он ударил ею по двери, тоже окованная железом. Нам немедленно отворили (я совершенно не увидел, кто); и, стоило нам пройти, дверная створка с лязгом захлопнулась за нашими спинами.
Именно в этот момент я снова попытался воззвать к разуму моих спутников, объясняя, что они, по всей видимости, похитили не того. Вместо ответа меня повели уже насильно. Некоторое время спустя я увидел перед собой полуоткрытую дверь, на сей раз вполне обычного вида. Туда меня и впихнули. Трое похитителей вошли за мной следом и с иронией предложили чувствовать себя как дома.
Впрочем, комната, где я оказался, действительно была вполне комфортабельна: хорошая мебель, красивой расцветки ковер, горящий камин — все это создавало ощущение уюта. Однако картины на стенах полностью нейтрализовали этот эффект. Их было множество, и на каждой был изображен некий кровавый эпизод, иллюстрирующий какой-либо из сбывшихся или несбывшихся поворотных пунктов истории. Вот безумец Штапс2 с глазами лунатика стоит, затаясь, в саду, готовый совершить покушение на жизнь Наполеона I. Вот Орсини3 со своей потайной бомбой (оружие трусов, а не солдат!) среди праздной публики в опере. Вот, безусловно, Равальяк4: не картина, но статуэтка, в углу, на высоком пьедестале. А вот огромное полотно во всю стену, изображающее удушение Павла I, несчастного российского императора, в его собственной спальне…
Нет, эти сюжеты отнюдь не помогли мне почувствовать себя как дома. А трое похитителей, часовыми замершие за моей спиной, способствовали этому еще меньше.
Я и раньше уже питал сомнения насчет пола первого из них, «дамы под вуалью». Но теперь сомнения переросли в уверенность: вуаль была сдвинута, на меня смотрело мужское лицо — волевое, выдубленное ветром и солнцем, с полоской коротких усиков над губой. Пристальный зловещий взгляд темных глаз, казалось, мог распознать любую невысказанную мысль, даже утаенную в самой глубине души.
Что касается двух других, то один из них — тот, который сперва показался мне просто мертвенно-бледным, — теперь и вовсе выглядел как не до конца оживший мертвец. Зато второй, хотя тоже не мог похвастаться здоровым цветом лица, выглядел весьма обыденно: этакий крепкий господин с широкой бородкой.
— Мы очень сожалеем, доктор фон Шпее, что оказались вынуждены прибегнуть именно к подобному способу знакомства, — сказал он. — Но, увы, для нас это была единственная возможность зазвать к себе такого человека, как вы.
Я поклонился ему — достаточно сухо и, вероятно, сохраняя оскорбленный вид.
— В свою очередь готов принести извинения за те неудобства, которые вам довелось претерпеть по моей вине, — произнес тот, кто являлся мне под личиной дамы. — Прежде всего, конечно, за то, что вы так и не сможете обследовать опухоль моего мужа.
Я вспомнил, как он схватил меня и швырнул в экипаж, словно пустое пальто, — и поклон мой на сей раз был еще суше.
— Впечатлен, господа, — ответил я всем им. — Ваш розыгрыш был просто превосходен. А теперь, с вашего позволения, я вернусь к тем научным занятиям, которые вы столь бесцеремонно прервали.
— Не так быстро, герр доктор, и не так просто, — сказал самый высокий из похитителей, «дама». — Сперва вам придется, уж извините, выполнить для нас некое задание. Да, вы сможете покинуть нас. Но не прежде, чем преподадите всем нам урок по своей нынешней специальности. Очень надеюсь, доктор, что с этой задачей вы справитесь без особых затруднений. Могу я рассчитывать, что вы уже достаточно отдохнули и потому приступите к ней немедленно?
Он подошел к противоположной стене комнаты, открыл замаскированную обоями дверь (я совершенно не замечал ее, будучи убежден, что там глухая стена!) и сделал приглашающий жест. Сопротивление было бесполезно. Я посмотрел на остальных своих похитителей (они уже встали по обе стороны от меня, готовые действовать) и понял, что сопротивление не только бесполезно, но и глупо. Пришлось повиноваться обстоятельствам.
Мы прошли по еще одному коридору — более короткому, чем первый, но гораздо лучше освещенному. В конце его был тяжелый бархатный занавес, подобный театральному, скрывавший обитую зеленым сукном дверь. Она вдруг распахнулась нам навстречу — и я, к своему глубочайшему изумлению, оказался в обширном зале, где ожидало множество людей. Они сидели в выстроенных рядами креслах, а перед ними был подиум, где располагались единственный стул, а также круглый лабораторный столик со множеством реактивов на нем.
Видя всеобщее оживление, я понял: нас здесь давно и нетерпеливо ждали. Стоило мне и моим конвоирам пройти внутрь, как зал взорвался рукоплесканиями.
Люди, собравшиеся тут, принадлежали к самым разным социальным слоям. Судя по одежде, большинство из них составляли ремесленники и чернорабочие, но кое-кто из присутствующих был в модном недешевом костюме, а по некоторым без труда можно было угадать: это не просто люди с достатком, а представители самого что ни на есть аристократического общества. Среди штатских одеяний я рассмотрел и офицерские мундиры — правда, их здесь все же оказалось немного.
Этнический состав присутствующих выглядел не менее пестрым, чем социальный. Опытным взглядом медика я без труда различал удлиненные черепа потомков тевтонских племен, круглые, покрытые волнистыми шевелюрами головы кельтских рас, выступающие челюсти и неукротимые черты представителей славянских народов. На миг мне даже показалось, что я попал в один из залов антропологического музея, возглавляемого профессором Ландерштайном, к слову сказать, одним из моих лучших друзей. Но, к сожалению, эта мирная иллюзия длилась недолго.
Один из моих «опекунов» провел меня на подиум. Когда я занял место за лабораторным столом, это послужило сигналом к новой, необычайно бурной вспышке аплодисментов. Едва лишь стихли рукоплескания, к подиуму пробрался другой похититель — тот, который походил на слегка оживший труп.
— Господа, — обратился он к аудитории. — Как видите, Комитет выполнил свое обещание. Будьте знакомы: перед вами прославленный, — я не хочу хвастаться, но он использовал именно это слово, — доктор Отто фон Шпее.
Снова последовали бурные аплодисменты, переходящие в овации.
— Доктор, — продолжал «труп», повернувшись ко мне, — думаю, правильнее всего будет сразу объяснить вам состояние дел. Вы известны как ведущий специалист по взрывчатым веществам. Все мы — те, кто собрался здесь, — тоже испытываем к этой теме величайший интерес. Мы с огромным удовольствием выслушали бы вашу лекцию. Точнее, разумеется, целый курс лекций. В первую же очередь советую обратить внимание на те вопросы, которые интересуют нас особо: изготовление в домашних условиях бездымного пороха, динамита и других взрывчатых веществ. Иногда мы встречаемся с некоторыми трудностями в производстве таких составов, которые крайне необходимы для наших экспериментов, поэтому сейчас ждем от вас ясных и точных инструкций, изложенных в доступной форме. Вы также должны рассказать нам о различных эффектах, оказываемых на эти вещества водой, температурой и другими природными агентами. Заодно хотелось бы услышать о наилучших способах хранения, а заодно уж и применения: не вообще (с этим-то мы знакомы!), но с наибольшей разрушительной силой. Со своей стороны обещаю: вас будут не только внимательно слушать, но и хорошо, хотя и под внимательным надзором содержать. Разумеется, при условии, что вы не предпримете никакой попытки бежать от нас или позвать кого-либо на помощь. Если же вы все-таки проявите такую опрометчивость — то… — похожий на мертвеца похититель многозначительно провел рукой по своему карману. — Вам придется ознакомиться с пулей столь же близко, как вы сейчас знакомы с артиллерийскими снарядами.
Не могу сказать, что я расценил это высказывание как хорошую шутку, но среди слушателей оно, кажется, встретило всеобщее одобрение.
— Позвольте добавить несколько слов к выступлению нашего достопочтенного председателя, — поднялся из первых рядов какой-то коротышка. — На меня была возложена обязанность снабдить уважаемого доктора всеми ингредиентами, которые могут ему потребоваться, и я свой долг выполнил: вот оно всё, на этом столе. Так что уважаемый доктор может не отговариваться тем, что, мол, чего-то ему не хватает, а сразу приступать к лекции, сопровождая ее любыми экспериментами, которые он сочтет нужными. Только все-таки попрошу его говорить как можно более медленно и отчетливо: некоторые из слушателей, да будет известно докладчику, недостаточно хорошо владеют немецким языком.
Я понял: давний рок хронической невезучести сейчас карает меня с удесятеренной силой, мстя за сравнительно долгий период тихой жизни. Именно сейчас, когда Вальдерих и прочие мои однокашники из числа развеселых буршей, на славу отпраздновав, предаются сладкому сну в мягких постелях, я, Отто фон Шпее, мирный человек, врач и ученый, буду вынужден читать лекции какому-то комитету, тайной организации террористов и политических убийц! Причем совершенно не вызывает никаких сомнений, зачем им это нужно: для того, чтобы накопить и усовершенствовать оружие, которым они намерены взорвать государство, общество и все, что есть в мире стабильного и уважаемого! Неужели именно я буду тем человеком, который должен усилить их преступное могущество, превратить этот дом в арсенал уничтожения, подорвать стабильность моего возлюбленного фатерланда и даже, возможно, взорвать священную особу моего возлюбленного кайзера?! Нет! Клянусь — нет! Никогда я этого не сделаю! Особенно в сочельник!
Считается, что если человек маленького роста, то он, как правило, упрям; а если он при этом носит очки, то упрям вдвойне. Я именно таков по обоим параметрам, и я никоим образом не являюсь исключением из этого правила. Я крепко стиснул челюсти и дал себе зарок: ruat coelum5, ни при каких обстоятельствах с моих уст не сорвется слово, которое эти террористы могли бы обратить в свою пользу. Если они считают, что я должен читать им лекции, пускай, не откажусь; но, господа комитетчики, раз уж вы сами перечислили особо интересующие вас пункты, именно по этим пунктам вы ничего не узнаете!
Мне явно не намеревались дать много времени для размышления. По залу уже прокатился зловещий ропот, многие террористы начали привставать, другие постукивали по полу ногами, явно выражая нетерпение. Однако должен сказать, что кое-кто проделывал все это, казалось, скорее из чувства долга, украдкой поглядывая на меня с довольно доброжелательным видом. Особенно странной выглядела реакция одного крепко сбитого индивидуума явственно кельтского происхождения: он решительно придвигался к подиуму, грозно помахивал кулаками, и вместе с тем по его широкому красному лицу блуждала ободряющая улыбка, а в движениях я временами угадывал скорее не угрозу, а симпатию и призыв держаться6.
Я придвинулся вплотную к столу, вся поверхность которого была уставлена предметами, необходимыми для моей лекции. Во всяком случае, так думали присутствующие. На самом же деле кое-что из этой подборки выглядело весьма забавно: глыба соли (каменной, не бертолетовой!), железный чайничек вместо тигля, кусок каретной оси (видимо, вместо пестика) и большой мех для раздувания кухонной плиты. Но все остальное более соответствовало поставленной задаче. Тут была порция ружейного пороха весом, пожалуй, не меньше пары фунтов; крупноволокнистая масса, в которой угадывался пироксилин; крахмал; флаконы с различными кислотами; бунзеновская горелка; склянка гремучей ртути; небольшое количество динамита и, наконец, огромный кувшин с водой. Водой был также наполнен и графин, но он, видимо, предназначался не для экспериментов, а для меня: продолжение темы «чувствуйте себя как дома».
— Meine Herren, — начал я, возможно, не сумев избавиться от определенной дрожи в голосе. — Сегодня вечером мы собрались здесь для того, чтобы исследовать свойства динамита и других взрывчатых веществ.
Эта фраза сошла с моих губ естественно, поскольку являлась стереотипной формулой, которой обычно начинались мои лекции в Общеобразовательном институте. Однако нынешние мои слушатели, похоже, были очень удивлены таким вступлением. Краснолицый кельт, во всяком случае, взглянул на меня с озорным восторгом. Даже тот «живой труп», которого здесь называли председателем, одобрительно кивнул — видимо, будучи уверен, что я решил полностью повиноваться его требованиям.
— Эти вещества, — продолжал я, — могут служить могущественными орудиями как добра, так и зла. Если во благо, они могут быть использованы для дробления породы в шахтах, устранения препятствий к навигации — скажем, взрыва ледяных торосов — или для быстрого сноса руин зданий, пострадавших, допустим, во время пожара. Но будучи употреблены во зло…
— Думаю, вам стоит перейти к изложению более практической информации, — мрачно сказал председатель.
— Было обнаружено, — сообщил я, не меняя интонации, — что при соединении некоторых жидкостей с крахмалом получаются вещества, обладающие способностью ко взрыву. Наш ученый-соотечественник, выдающийся химик Шенбейн, обратил внимание на тот факт, что, использовав для этих же целей хлопок, можно достигнуть гораздо большего эффекта. Обращаю ваше внимание на еще один немаловажный факт: Шенбейн пользовался среди современников чрезвычайным уважением, это был человек в высшей степени лояльный, преданный своей стране и…
— Смените тему! — распорядился председатель.
— Итак, современный тип пороха, ведущий родословную от изобретения Шенбейна7, на восемьдесят весовых процентов состоит из хлопка. Он менее чувствителен к температуре, чем дымный порох: воспламеняется лишь при 560° по Фаренгейту, тогда как для взрыва дымного пороха требуется температура 300°. Довожу также до вашего сведения информацию, что бездымный пироксилиновый порох может взорваться и от сильного удара, а это абсолютно невозможно для пороха старого типа, изготовляемого из смеси серы, селитры и угля…
Слушатели гневно заворчали, и председатель в третий раз прервал меня.
— Полагаю, нам гораздо важнее знать другое. А именно — надежную технологию изготовления. Может быть, вы проявите такую любезность и вернетесь к этой теме?
— Я не намерен идти у вас на поводу и «проявлять такую любезность», сударь! — решительно заявил я.
На сей раз из зала донеслись возгласы подлинной ярости. А председатель медленно вынул руку из кармана и продемонстрировал, что в ней зажато. Потом направил это на меня.
— Надеюсь, вы пересмотрите это свое решение, герр доктор?
Считается, что люди маленького роста, как правило, отличаются не только упрямством, но и робостью, а если они при этом носят очки — то вдвойне. И я, как оказалось, в этом случае тоже не стал исключением из правила. Стыдно признаться, но в этот миг такие возвышенные чувства, как забота о безопасности моего возлюбленного фатерланда и даже священной особы моего не менее возлюбленного кайзера, вдруг улетучились из моей головы. Их место заняла одна всеобъемлющая мысль: я, Отто фон Шпее, нахожусь на пороге вечности. В конце концов, возразил я себе прежнему, все подробности изготовления взрывчатки эти террористы могут узнать и сами — для этого достаточно повнимательней проштудировать любой учебник по химии. Неужели я действительно должен пожертвовать своей жизнью, столь ценной для науки и общества, за такой пустяк? И я, теперь уже точно не сумев избавиться от определенной дрожи в голосе, с недостойной, хотя и объяснимой поспешностью возобновил лекцию.
— Как известно, начальный этап изготовления бездымного пороха выглядит следующим образом: отходы хлопковой пряжи погружаются в азотную кислоту. Собственно взрыв как таковой в данном случае является бурным соединением кислорода, содержавшегося в кислоте, с углеродом, содержащимся в хлопке. Но, конечно же, не все так просто. Прежде всего — после первого этапа образовавшийся продукт необходимо как следует промыть: иначе остатки азотной кислоты, воздействуя на хлопковые волокна, вызывают их обугливание и постепенно превращают искомый продукт в липкую массу. В ходе этого процесса выделяется высокая температура, часто оказывающаяся достаточной, чтобы привести к преждевременному взрыву. Так что, господа, как видите, первичная очистка — очень важный вопрос, пренебрегать которым крайне опасно. После этого нужно добавить немного серной кислоты, чтобы провести дегидратацию. И только после этого образовавшееся вещество можно назвать продуктом, из которого путем сравнительно несложных дальнейших операций можно получить пригодный к использованию порох…
Слушатели опять вознаградили меня громкими аплодисментами. Для этого им даже пришлось оторваться от записей; вообще же вынужден признать, что никогда прежде я не выступал перед столь внимательной аудиторией. Все здесь конспектировали мою лекцию с гораздо большим прилежанием, чем свойственно обычным студентам…
Раз уж внимание собравшихся оказалось столь сконцентрировано на том, чтобы как можно точнее сохранить мои слова, глупо было не воспользоваться этим. Приводя примеры, сыпля терминами и формулами, я незаметно оглядывался по сторонам в поисках вероятных путей спасения. Подиум, на котором располагался лабораторный стол (и, следовательно, ваш покорный слуга), был довольно высок и простирался до самой стены. А как раз на этом участке стены располагалось окно: занавешенное, но, по-моему, полуоткрытое. Куда оно выходит? Может быть, на задворки, в полузаброшенный сад? И если так — сумею ли я, выскочив туда, добраться до людной улицы прежде, чем меня перехватят?
Во всяком случае, шансы добраться до самого окна у меня были. Но это, конечно, если меня бросятся хватать. А вдруг они вместо этого сразу начнут стрелять? Конечно, оружие тут есть у многих, если не у всех, но руки их заняты конспектированием лекции. Так что непосредственно в руке револьвер сейчас, кажется, лишь у одного: у председателя. А где он сейчас? По другую сторону стола; поэтому, вероятно, сам стол и расставленные на нем предметы помешают председателю быстро и точно прицелиться. К сожалению, всех возможностей короткоствольного огнестрельного оружия я действительно не представлял: глава террористов прав — для меня это гораздо более темный лес, чем сведения о взрывной волне артиллерийских снарядов. Но могу я, по крайней мере, попытаться? Удастся ли мне для этой попытки собрать в кулак всю свою храбрость? Если и да, то, во всяком случае, не прямо сейчас…
— Немаловажный этап истории пироксилинового пороха связан с экспериментами генерала фон Ленка, австрийского артиллериста и ученого, — моя речь, маскируя лихорадочную работу мозга, тем временем лилась, как во время обычной университетской лекции. — Он первым произвел опыты непосредственно в полевых условиях, на артиллерийском полигоне — но…
— Это вы можете опустить, — разрешил мне председатель.
— …Уже будучи изготовлен, бездымный порох требует тщательного обезвоживания. Этот образец, который я вижу перед собой, вне всяких сомнений, был просушен весьма скверно и совершенно недостаточно. Можете воздействовать на него сколь угодно высокой температурой — и все равно не добьетесь ни малейшего эффекта. Английские исследователи провели натурный эксперимент, весьма масштабный и рискованный, в ходе которого целый склад влажного пороха был сожжен дотла, но даже такой пожар не привел к взрыву. Однако если первоначально использовать взрыватель, снабженный небольшим количеством гремучей ртути или по-настоящему правильно просушенного пороха… Тогда результат окажется совершенно иным. Для вящей наглядности, господа, позвольте мне проиллюстрировать это свое утверждение путем демонстрации небольшого опыта.
Только сейчас я понял, как лучше всего поступить. На столе горкой лежала смесь сахара и хлората поташа: необходимая мера безопасности в тех случаях, когда предполагаются опыты с использованием серной кислоты. Именно бутылку с серной кислотой я сейчас и придвинул к себе. Если все удастся проделать правильно, тогда…
Тогда, несомненно, над столом поднимется плотное белое облако, настоящая дымовая завеса. Сумеет ли она скрыть меня от председателя? Может быть, он даже не начнет стрелять сразу, подумав, что все так и должно быть?
Несколько мгновений я колебался: этот план вдруг показался чересчур опасным, безумным, невыполнимым. Тем не менее лишь он предлагал мне некоторые шансы на спасение. Поняв это, я в какой-то степени примирился со степенью риска. Конечно, даже сумей я выскочить в окно, сохранялась возможность того, что сад (если там действительно сад) обнесен высокой стеной, что побег приведет меня втупик, что преследователи настигнут меня в первые же минуты погони. Но, с другой стороны, ведь не было никакой гарантии, что мне сохранят жизнь по завершении этой лекции или цикла лекций, даже если я откажусь от попытки побега. Все, что я знал об обычаях террористов, доказывало: наиболее вероятен именно такой исход! Уж лучше рискнуть своей жи… О нет, не буду сейчас даже думать о том, чем я рискую, решившись на побег: иначе никогда не отважусь на него!
— Итак, уважаемые слушатели, прошу внимания. Рискну показать вам, какой эффект оказывает маленькая — очень маленькая! — порция гремучей ртути на столь же маленькую, в целях безопасности, но зато влажную — очень влажную! — порцию бездымного пороха.
С этими словами я сгреб всю смесь сахара с хлоратом поташа на ближайший ко мне край стола, а бóльшую часть пороха демонстративно сдвинул к противоположному концу, чтобы обезопасить ее и себя от последствий пусть маленького — очень маленького! — но все-таки взрыва.
— Как вы без труда можете заметить, степень влажности основной массы вещества тут никакого значения не имеет. И вот вам доказательство: добавим еще жидкости…
Произнеся это, я опрокинул бутылку с серной кислотой над горкой защитной смеси — и, скрытый облаком химического дыма, со всех ног бросился к окну.
Считается, что люди маленького роста, вдобавок ко всему, отличаются неуклюжестью; а если они при этом носят очки, то вдвойне. Ха! На сей раз я крайне убедительно продемонстрировал, что из всякого правила существуют исключения. Окна я достиг одним прыжком, а в следующем прыжке буквально пронырнул сквозь него, как цирковой гимнаст. Миг — и я уже снаружи, и тот резкий треск, который раздался в зале, — он уже не имеет ко мне отношения, он по другую сторону окна… Да, резкий треск… грохот… оглушительный гром…
Ох! Что произошло?!
Сумею ли я когда-нибудь это описать? Едва ли: для такого нужно быть кем-то другим, а не доктором медицины. Басовитый, глубокий, тяжелый раскат грома, казалось, сотряс земную твердь на мили вокруг; неумолимо нарастая, он сменился чудовищным ревом, звук которого, должно быть, способен расколоть самые небеса. Высокий столб пламени вознесся на месте дома, испепеляя древесину, расшвыривая камни, превращая человеческое жилище в развалины. Со свистом и грохотом на землю обрушились осколки. Мне, знакомому с тем, как вести себя при взрывах, надо бы упасть, но я все стоял в замешательстве, пока не получил сокрушительный удар в голову, вслед за чем упал уже не по своей воле.
Трудно сказать, как долго я оставался без сознания. Похоже, довольно значительное время. Во всяком случае, пришел в себя я уже дома, на собственной кровати в моей собственной маленькой спальне — такой привычной, такой спокойной… Верная Гретхен прикладывала к моей пострадавшей голове компресс, пахнущий винным уксусом. А неподалеку дежурил наряд полиции: крепкие, рослые молодцы при оружии, даже в касках. Увидев, что сознание вернулось ко мне, они дружелюбно улыбнулись — что сразу успокоило меня…
Далеко не сразу мне удалось воскресить в памяти всю цепочку событий. Лишь постепенно воспоминания обрели достаточную четкость, чтобы я смог связать воедино странный визит предрождественским вечером… таинственного посетителя, замаскированного под еще более таинственную посетительницу… безостановочную гонку сквозь бурю… И наконец, мою импровизированную лекцию, а также все, что за ней последовало, вплоть до столь странного и необъяснимого взрыва. Впрочем, хотя даже в свете всего вышесказанного он был все еще странным, но некоторые объяснения уже намечаются, более того, прямо-таки напрашиваются. Достаточно вспомнить, что между мной и человеком с револьвером находился лабораторный стол и что на этом столе были два фунта бездымного пороха, а точнее — пироксилинового состава, не боящегося огня, но склонного к взрыву при ударе. Не думаю, что нужно изыскивать какие-либо иные гипотезы. Во всяком случае, когда я в качестве эксперимента (да, мне уже снова удается приступить к экспериментам!) выстрелил из карманного пистолета в маленькую — ДЕЙСТВИТЕЛЬНО маленькую! — порцию аналогичного вещества, то и результат оказался почти таким же. Разумеется, с поправкой на масштабы.
А если учесть, что и на столе, и, по-видимому, в доме, кроме пороха, находился динамит…
Вы спрашиваете, что еще я могу сообщить об этом доме? Например, где он находился или кого еще я все же успел там рассмотреть? Вы спрашиваете также, какова оказалась судьба слушателей моей динамитной лекции, то есть погибли ли при этом взрыве они все или… Увы! Во всем, что касается этого, мои уста запечатаны. Полиция фатерланда и кайзера сейчас проводит комплекс активных мероприятий, и, чтобы не сорвать их, мне было предписано молчание. Да, да, дорогие читатели, большего я не вправе открыть ни вам, ни даже самому близкому из друзей. Без сомнения, у полиции есть для этого веские причины (возможно, там считают желательным, чтобы другие заговорщики думали, будто мне удалось узнать больше, чем это фактически имело место); но даже если и нет, все равно долг любого лояльного гражданина — повиноваться указаниям полиции.
Добавлю только, что и безотносительно этих указаний вдаваться в такие подробности — дело, чрезвычайно мало способствующее крепкому здоровью и долгой жизни. Вряд ли кто-нибудь сумеет убедить меня в обратном.
Я уже почти в полном порядке. Прежде всего должен приписать это заботам Гретхен и доктора Бенджера, который, как вы помните, живет совсем неподалеку. Передвигаюсь я пока с тросточкой, но соседи уже возобновили свои жалобы: теперь, правда, они главным образом сетуют на вредоносные испарения, которые будто бы являются следствием моих опытов. В какой-то степени они правы: боюсь, что мне не удалось сохранить полностью тот прежний энтузиазм, с которым я совсем недавно занимался экспериментами со взрывчатыми веществами. Очень может статься, этот предмет во многом потерял для меня свое обаяние. И даже гораздо более безопасные опыты с отравляющими газами почему-то не позволяют мне вернуть прежние ощущения…
Может быть, со временем мне и удастся перебороть себя — и я возвращусь к моей первой любви, великой и чистой динамитной любви. В настоящее же время, однако, мне остается лишь пребывать в тихой гавани, сохраняя обличье приват-доцента, специализирующегося на совершенно мирных и безопасныхобластях химической науки.
Как ни странно, именно эта тишина уже начинает меня не на шутку тревожить. Есть все основания предполагать: я нахожусь буквально на волосок от какого-нибудь нового, еще более ужасного и неожиданного приключения.
Да, это я предполагаю. Тем не менее есть одна вещь, которую я знаю совершенно точно. Если кто-нибудь после наступления сумерек (хотя бы и не предрождественских!) постучит в мою дверь и попросит медицинской консультации, я никогда, никогда, НИКОГДА не откликнусь на этот призыв. Даже если с ним обратится ко мне ближайший из моих родственников. Или возлюбленный кайзер вместе со всем своим императорским семейством, половиной населения Берлина и четвертью возлюбленного фатерланда разом. Я — приват-доцент! Преподаватель химии! Никакой не врач и не знаток взрывчатки!
Да, было время, когда я считал себя отличным врачом. Тогда же я не просто считал себя, но действительно являлся ведущим специалистом по взрывчатым веществам.
Но это время окончилось вечером накануне Рождества.
Перевод Марины Маковецкой, Григория Панченко
1 Герой древнеримского мифа: отважный воин, который, несмотря на тяжкие ранения и потерю глаза, до последнего защищал мост, через который пытались переправиться враги, спешившие напасть на не готовый к обороне Рим. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 17-летний студент, который в 1809 году, придя к выводу, что убить Наполеона — дело любого честного немца, вооружился кухонным ножом и отправился искать встречи с императором (для чего, впрочем, он не затаивался в саду, а открыто пришел в Шёнбруннский дворец и попытался получить аудиенцию). Был схвачен и приговорен к расстрелу. При этом сумасшедшим он отнюдь не являлся: это Наполеон, очень не хотевший приводить приговор в исполнение, предлагал Штапсу сослаться на какие-нибудь смягчающие обстоятельства вроде внезапного приступа безумия или хотя бы дать честное слово, что в дальнейшем не станет повторять попыток покушения. Но юноша отверг все компромиссы и гордо пошел на смерть.
3 Один из видных деятелей итальянского «Рисорджименто»: движения в целом скорее национально-освободительного, чем собственно революционного. Впрочем, сам Орсини был сторонником индивидуального террора. В 1858 году в парижской опере он совершил неудачное покушение на императора Наполеона III, которого считал главной опорой итальянских сил реакции. Был схвачен и казнен.
4 Фанатичный католик, убивший французского короля Генриха IV. Это знаменитейшее в европейской истории цареубийство стало своего рода «хрестоматийным» — и именно так рассматривалось последующими революционерами.
5 «Пусть даже обрушатся небеса» (лат.).
6 Это достаточно странное поведение как будто абсолютно не мотивировано сюжетом, да и портрет, нарочито детальный, не напоминает никого из революционных деятелей времен написания рассказа (1883 год). Однако все становится на место, если сравнить подробно описанный облик «индивидуума» с хорошо известной нам внешностью… самого А. Конана Дойла! В этом случае понятно даже особое подчеркивание кельтских (ирландских) черт. Получается, что автор, загнав своего героя в безвыходное положение, вдруг как бы самолично является для того, чтоб его подбодрить. При общей ироничности текста такое «авторское вмешательство» выглядит вполне резонным…
7 Строго говоря, Шенбейну даже за три десятилетия упорного труда так и не удалось превратить свое изобретение (пироксилин) в эффективную, успешно применяемую на практике взрывчатку. Это сделал уже другой исследователь, англичанин Ф. Абель. А настоящий пироксилиновый порох появился лишь через 15 лет после смерти Шенбейна и… через несколько месяцев после написания этого рассказа. Так что все достижения, с которыми доктор фон Шпее в принципе может познакомить террористов, пока не более чем «полуфабрикаты»: очень опасные в производстве и не слишком надежные при применении. Может быть, именно поэтому он начал свою лекцию с процессов изготовления пороха, а не взрывчатки как таковой (на этом пути уже были достигнуты более впечатляющие успехи).