— И где же мистер Кэмпбелл? — спросил Чарли.

— В Швейцарии. Мистер Кэмпбелл не здоров, мистер Уэйлс.

— Жаль. А Джордж Хардт? — опять спросил Чарли.

— В Америке, работает.

— Ну а Снежок?

— Заходил на той неделе. И его приятель, мистер Шаффер — тоже в Париже.

Полтора года прошло, и всего два имени из длинного списка! Чарли написал в записной книжке адрес и вырвал страничку.

— Если мистер Шаффер появится, передайте ему, — сказал он. — Это адрес моего свояка. Я пока не знаю, в каком отеле остановлюсь.

На самом деле не так уж сильно он огорчился, найдя Париж опустевшим. Но в баре отеля «Ритц» было непривычно и зловеще спокойно. Бар больше не был американским — здесь надо было поневоле сдерживаться, ты больше не чувствовал себя здесь хозяином. Бар вновь отошел обратно французам. Это спокойствие он почувствовал, едва выйдя из такси: швейцар, у которого обычно в такой час не было ни минуты покоя, спокойно болтал у черного входа с посыльным.

Он шел по коридору, и из некогда шумной дамской комнаты до него донесся одинокий недовольный голосок. Вошёл в зал; оставшиеся до стойки двадцать футов он по привычке миновал, глядя под ноги на зеленый ковер; затем почувствовал под ногами прочную металлическую подножку стойки, вскинул голову, обернулся, окинул взглядом зал — и встретил один-единственный взгляд из-за газеты в углу! Чарли попросил позвать Поля, старшего бармена, который в былые дни биржевого подъема прибывал на работу в собственном, собранном на заказ, лимузине — правда, высаживаясь из скромности на соседней улице. Но у Поля сегодня был выходной, так что разговаривать пришлось с Аликсом.

— Нет-нет, достаточно, — сказал Чарли. — Я теперь сбавил обороты.

Аликс явно обрадовался за него:

— А пару лет назад вы крепко…

— Да, завязал теперь, — подтвердил Чарли. — Уже полтора года.

— Как идут дела в Америке?

— Я в Америке несколько месяцев не был. Работаю в Праге, представляю там пару концернов. Там меня никто не знает.

Аликс улыбнулся.

— Помнишь, как Джордж Хардт устраивал здесь мальчишник? — спросил Чарли. — Кстати, о Клоде Фессендене ничего не слышно?

Аликс ответил, понизив голос:

— Он в Париже, но больше сюда не ходит: Поль его выставил. Он задолжал здесь тридцать тысяч франков: больше года в долг пил, ел и даже угощал. А когда Поль всё-таки попросил оплатить счет, он дал ему чек, который банк отказался оплатить!

Аликс удрученно покачал головой.

— В голове не укладывается — такой джентльмен! А теперь он ещё и распух, — и он обвел руками широкую окружность в районе живота.

Чарли бросил взгляд на устраивавшуюся в уголке шумную группу педиков.

Жалкий мир, покоившийся на общей слабости, теперь облетал, как папиросная бумага. Чарли отвернулся; его взгляд упал на устраивавшуюся в уголке группу женоподобных юнцов.

«А этих ничего не берет, — подумал он. — Акции будут взлетать и падать, людей будут нанимать и выбрасывать на улицу, а они как были, так и будут!» Это место стало действовать на него угнетающе. Он спросил кости и сыграл с Аликсом на выпивку.

— Надолго приехали, мистер Уэйлс?

— Четыре-пять дней, с дочкой повидаться.

— Ого! Не знал, что у вас есть дочь.

На улице сквозь редкий дождь тускло светились огненно-красные, газово-синие, призрачно-зеленые огни рекламы. Наступил вечер, улицы пришли в движение, засветились витрины бистро. На углу бульвара Капуцинов он поймал такси. Мимо проплыла розово-величавая площадь Согласия; они пересекли неизменную Сену, и Чарли вдруг ощутил неотъемлемую провинциальность района Левого берега.

Чарли попросил проехать по Оперному проезду, хотя это и было не по пути. Но ему очень хотелось посмотреть, как сумерки расплываются по волшебному фасаду, и услышать трубы Второй империи в гуле автомобильных гудков, выдувающих первые аккорды «Медленного вальса» Дебюсси. Витрину книжного магазина Брентано закрывали железной решеткой, а за низенькой стриженной буржуазной изгородью ресторана Дюваля уже садились за ужин. Ему никогда не приходилось есть в дешевом парижском ресторане. Обед из пяти блюд, четыре с половиной франка и восемьдесят центов, включая вино. Он вдруг почему-то об этом пожалел.

Машина продолжала ехать по Левому берегу, провинциальность никуда не уходила, и ему пришло в голову: «Сам ведь испортил себе целый город! Ничего не замечал, жил себе день за днем — раз, и пролетело два года, и все ушло, и я ушел».

Ему было тридцать пять, он прекрасно выглядел. По-ирландски подвижное лицо уравновешивалось глубокой морщиной на переносице. Он позвонил в дверь дома свояка на улице Палатин, и морщина углубилась, промежуток между бровями исчез, а сердце на мгновение ушло в пятки. Из-за спины открывшей дверь горничной вылетела симпатичная девочка лет девяти, взвизгнула: «Папа!» и подпрыгнув, как вытащенная на берег рыбешка, бросилась в его объятия. Схватив за ухо, пригнула его голову к себе и прижалась щекой к щеке.

— Ты моё солнышко! — сказал он.

— О, папа, папа, папа, папочка!

Она потащила его в гостиную, где ждала семья: девочка и мальчик одного с ней возраста, и его свояченица с мужем. Он спокойно поздоровался с Мэрион, следя, чтобы в голосе не чувствовалось ни притворного воодушевления, ни неприязни, но ответ прозвучал неприкрыто холодно, хотя неизменное выражение недоверия она свела к минимуму, сразу же переключив внимание на его дочь. Мужчины обменялись дружеским рукопожатием, а Линкольн Петерс даже чуть дольше обычного задержал руку Чарли.

В комнате было тепло и по-американски уютно. На полу дорожкой выстроились желтые прямоугольники света и трое детей по-домашнему играли в классики; звуки энергичного потрескивания дров в камине и типично французское оживление на кухне говорили о том, что уже шесть вечера. Чарли не расслаблялся; сердце в груди билось напряженно, но дочка придавала ему уверенности, подбегая к нему время от времени и не выпуская из рук куклу, которую он ей только что подарил.

— На редкость хорошо! — объявил он в ответ на вопрос Линкольна. — Дела у многих не идут вовсе, ну а у нас — гораздо лучше обычного. Честно говоря — просто чертовски здорово! Я даже пригласил сестру из Америки, чтобы вести хозяйство, она приедет через месяц. За прошлый год я получил даже больше, чем тогда, когда у меня были деньги в банке. Видишь ли, чехи…

Хвастался он не просто так; но, поймав косой взгляд Линкольна, тут же сменил тему:

— Какие у вас замечательные дети, как хорошо воспитаны! Прекрасно себя ведут…

— И Гонория тоже прекрасная девочка!

С кухни вернулась Мэрион Петерс. Высокого роста, с беспокойным взглядом — когда-то она была по-американски свежа и очаровательна. Чарли это никогда не привлекало, и он всегда удивлялся, слыша, как говорят о том, какой она была красавицей в молодости. Между ними с самого начала возникла инстинктивная антипатия.

— Ну, как тебе Гонория? — спросила она.

— Потрясающе! На удивление выросла за десять месяцев. Все дети выглядят просто замечательно.

— Да, мы уже год как не вызывали врача. А как тебе Париж — сильно изменился?

— Так странно — почти не видно американцев.

— И отлично, — резко отозвалась Мэрион. — По крайней мере, теперь в магазине тебя уже не принимают за миллионершу. Мы, конечно, пострадали, как и все, но в целом всё это было к лучшему.

— Но всё же и тогда было очень здорово, — ответил Чарли. — Мы чувствовали себя здесь королями, практически небожителями, мы были окружены какой-то магической аурой. Сегодня в баре… — он прикусил язык, поняв, что заговорился, — … я не встретил ни одного знакомого.

Она бросила на него изучающий взгляд.

— А мне казалось, что с тебя уже достаточно баров?

— Зашел на минутку. Каждый вечер выпиваю рюмку, и всё.

— Может быть, коктейль перед ужином? — предложил Линкольн.

— Я каждый вечер выпиваю одну рюмку, а сегодня уже пил.

— Надеюсь, что так будет и впредь, — сказала Мэрион.

Она сказала это таким холодным тоном, что её неприязнь нельзя было не заметить, но Чарли лишь улыбнулся; у него был свой план. Её агрессия давала ему преимущество, а ещё он умел ждать. Ему надо было, чтобы они сами начали разговор о том, что — они это отлично знали — и привело его в Париж.

Весь вечер Гонория должна была провести с ним. За ужином он никак не мог решить, кого же больше напоминает Гонория: его самого или мать? Не дай ей бог получить от каждого из них то, что в сумме и привело их к катастрофе! Его охватило желание всеми силами укрыть и защитить её. Он считал, что знает, что должен для неё сделать. Он верил в характер; нужно было отпрыгнуть на поколение назад и вновь поставить на характер как на вечную ценность. Все износилось. Родители всегда растят гениев, или, по меньшей мере, незаурядных личностей — но и заставлять детей, и бояться заставлять их из боязни убить в них врожденные таланты, всё это одинаково плохая замена постоянной и осторожной опеке, с вечными проверками, поисками баланса и тщательным расчетом — и всё ради того, чтобы в результате не дать упасть долгу и цельности ниже определенного уровня. Это было именно то, чего старшим никак не удавалось незаметно привить с тех пор, как лет десять-двенадцать назад наметился разлом между поколениями.

Он ушел почти сразу же после ужина, но домой не пошёл. Ему хотелось увидеть ночной Париж чистыми и трезвыми глазами — не так, как раньше. Он купил билет на откидное место в «Казино» и стал смотреть, как Жозефина Бейкер творит свои шоколадные арабески. Но он почувствовал, что это было уже не то. Всё те же сложно искривлённые па, но в них уже чего-то не хватает. Ей нужна была Америка, ей не хватало свежести — цветы цвели лишь потому, что корни высохли.

Спустя час он вышел и пошел пешком к Монмартру по улице Пигаль через площадь Бланш. Дождь перестал, на улице у кабаре высаживалась из такси немногочисленная публика в вечернем платье, поодиночке и парами рыскали кокотки, и ещё было множество негров. Он прошел мимо светящейся двери, из-за которой доносилась музыка, и вдруг остановился, узнав: это же «Бриктоп», место, где он просадил так много времени и денег! Несколькими дверями дальше он наткнулся на ещё одно знакомое местечко и неосторожно заглянул внутрь. Сейчас же грянул всегда готовый оркестр, вскочила пара профессиональных танцоров, а к нему бросился метрдотель, крича: «Как вовремя, вот-вот начнется веселье, сэр!» Но он поспешил удалиться.

«Да, тут надо быть чертовски пьяным», — подумал он.

Ресторан «Зелли» был закрыт, окна расположенных вокруг мрачных и зловещих дешевых отелей не светились; вдали, на улице Бланш, было посветлее, оттуда доносилась французская речь. «Пещера Поэта» исчезла, но всё еще разверзались две громадные пасти кафе «Рай» и «Ад», и даже поглощали у него на глазах скудное содержимое туристического автобуса: немцы, японцы и испуганно поглядевшая на него американская пара.

Вот результат всех монмартрских усилий и оригинальности! Такая сервировка порока и расточительности годилась разве что для детей, и неожиданно он осознал значение слов «прожигать, бесследно исчезать»: создавать ничто из нечто. После полуночи любое перемещение из точки в точку давалось лишь крайним напряжением человеческих усилий, постоянно повышавшейся платой за привилегию двигаться все медленнее и медленнее.

Он вспомнил, как оркестру совали тысячефранковые банкноты за одну-единственную песню, как портье совали стофранковые билеты, чтобы позвать такси.

Но все это было роздано не просто так.

Любые суммы, даже самые дикие, можно было промотать, лишь бы получить у судьбы за эту взятку шанс забыть то, что действительно стоило бы забыть — то, что теперь он будет помнить вечно: ребенка, которого у него отобрали, и жену, навсегда скрывшуюся в вермонтской могиле.

В тусклом свете пивной с ним заговорила женщина. Он заказал ей яичницу с кофе, а затем, избегая её призывного взгляда, сунул на прощание двадцать франков и на такси отправился в отель.

II

Он проснулся; стоял ясный осенний день — мечта футболиста. Вчерашняя подавленность ушла, люди на улице попадались исключительно приятные. В полдень он сидел напротив Гонории в «Ле Гранд Ватель», единственном ресторане, который не был для него связан с воспоминаниями об ужинах с шампанским и завтраками, начинавшимися в два и оканчивавшимися в рассеянном и неуверенном свете сумерек.

— А как насчет овощей? Ты ведь должна есть овощи?

— Ну, да.

— Есть эпинард, чу-флёр, морковка и арикот.

— Давай чу-флёр.

— Может, ещё что-нибудь добавим?

— Обычно на завтрак у нас что-то одно.

Официант притворился, что без ума от детей:

— Ку-эль э миньон ля петит?! Эль парль экзактмент ком ун франсэз!

— А десерт? Подождем пока?

Официант исчез. Гонория с интересом посмотрела на отца.

— Какой у нас план?

— Сначала идём в магазин игрушек на улице Сен-Онор и покупаем все, что ты хочешь. А затем пойдем в водевиль «Эмпайр».

Она задумалась.

— Водевиль — отлично, а магазин игрушек — нет.

— Почему?

— Ну, ты же подарил мне эту куклу, — игрушка была у неё с собой. — У меня много игрушек. И мы ведь уже больше не богаты, да?

— Да мы и не были… Но сегодня ты получишь всё, что угодно.

— Ладно, — послушно согласилась она.

Когда у неё была мать и французская нянька, он старался вести себя построже; теперь он сильно расширил границы допустимого; он должен стать ей сразу и отцом, и матерью, и не позволить оборваться ни единой связи между ними.

— Позвольте с вами познакомиться! — серьёзно сказал он. — Для начала позвольте представиться. Меня зовут Чарльз Дж. Уэйлс, я из Праги.

— Ой, папочка! — она чуть не лопнула от смеха.

— А как, простите, ваше имя? — продолжил он, и она тут же включилась в игру:

— Гонория Уэйлс, живу на улице Палатин в Париже.

— Замужем или свободна?

— Нет, не замужем. Я свободна.

Он указал на куклу.

— Но я вижу, у вас есть ребенок, мадам?

Не в силах предать куклу, она прижала игрушку к сердцу и быстро нашла выход из положения:

— Да, я была замужем, но теперь уже нет. Мой муж скончался.

Он быстро перебил её:

— Как зовут дитя?

— Симона. В честь моей лучшей школьной подруги.

— Мне очень приятно, что ты хорошо учишься.

— В этом месяце я третья в классе, — похвасталась она. — Элси, — так звали её кузину, — на восемнадцатом месте, а Ричард где-то в самом хвосте.

— Ты дружишь с Ричардом и Элси?

— Да. Ричард хороший, и она тоже ничего.

Осторожно и как бы между делом он спросил:

— А как тебе тетя Мэрион и дядя Линкольн? Кто тебе больше нравится?

— Наверное, дядя Линкольн.

Он чувствовал себя все ближе и ближе к ней. Когда они вошли, по ресторану пронесся шёпот: «…прелестное дитя», а теперь сидящие за соседним столиком даже умолкли, откровенно разглядывая её, будто она была не больше, чем цветок.

— А почему я не живу с тобой? — неожиданно спросила она. — Потому что мама умерла?

— Ты должна быть здесь и учить французский. Папе будет тяжело так хорошо заботиться о тебе.

— Да обо мне не надо так уж сильно заботиться! Я уже могу сама о себе позаботиться.

Когда они выходили из ресторана, его неожиданно окликнули мужчина с женщиной.

— Вот это да, старина Уэйлс!

— А, привет, Лоррейн… Дунк…

Нежданные призраки из прошлого: Дункан Шаффер, приятель из университета. Лоррейн Карлс, красивая бледная блондинка лет тридцати; одна из той компании, что помогала им в тучные времена три года назад превращать месяцы в дни.

— Муж в этом году не смог приехать, — ответила она на его вопрос. — Мы бедны, как церковные крысы. Он дал мне две сотни на месяц и сказал: живи, как хочешь. Твоя девочка?

— Давайте вернемся и посидим! — предложил Дункан.

— Не могу, — он был рад тому, что у него нашлась причина. Он опять почувствовал пылкую, вызывающую привлекательность Лоррейн, но теперь он жил в другом ритме.

— А может, поужинаем вместе? — спросила она.

— Увы, дела. Скажите мне ваш адрес, я вас обязательно навещу.

— Чарли, да ведь ты трезв! — с осуждением сказала она. — Дункан, я уверена, что он трезвый! Ущипни его и убедись, что он трезвый.

Чарли кивком указал на Гонорию. Оба рассмеялись.

— И где остановился? — со скепсисом произнес Дункан.

Он замялся, не желая сообщать им название отеля.

— Я пока не решил… Лучше я к вам зайду. Мы опаздываем на водевиль в «Эмпайр»…

— О! И я тоже хочу! — ответила Лоррейн. — Хочу поглядеть на клоунов, акробатов и жонглеров. Идём сейчас же, Дунк.

— А у нас по дороге есть еще одно дело, — сказал Чарли. — Так что увидимся.

— Ну пока, сноб… До свидания, юная красавица!

— До свидания.

Гонория вежливо поклонилась.

Н-да, лучше бы не встречаться… Он привлекал их своей деловитостью, своей серьёзностью; они хотели с ним общаться, потому что он был сильнее их, и они хотели получить подпитку от этой его силы.

В «Эмпайр» Гонория гордо отказалась сидеть повыше, на свернутом папином пальто. Она уже была личностью с собственными принципами, и Чарли всё больше и больше желал вложить в неё немного от себя до того, как она окончательно сформируется. Нечего было и надеяться, что за столь короткое время он сможет хорошо её узнать!

В антракте они вышли в холл, где играл оркестр, и натолкнулись на Дункана с Лоррейн.

— Выпьем?

— Ладно, но не в баре. Пойдемте за столик.

— Идеальный папаша!

Не слушая болтовню Лоррейн, Чарли наблюдал за Гонорией — её взгляд оторвался от столика, и он тоже с тоской осмотрел помещение, пытаясь увидеть его её глазами. Их взгляды встретились, и она улыбнулась.

— Вкусный лимонад, — сказала она.

Что она сказала? А чего он ждал? По пути домой в такси он притянул её к себе, положив её голову к себе на грудь.

— Милая, ты вспоминаешь маму?

— Да, иногда, — неуверенно ответила она.

— Прошу, не забывай её. У тебя есть её фотография?

— Да, наверное. У тёти Мэрион точно есть. Почему ты хочешь, чтобы я не забывала её?

— Она очень тебя любила.

— Я тоже её любила.

Они помолчали.

— Папа, я хочу уехать и жить с тобой, — неожиданно сказала она.

Его сердце дрогнуло; именно так он себе и представлял этот момент.

— Разве ты не довольна своей жизнью?

— Довольна, но тебя я люблю больше всех. И ты любишь меня больше всех, правда — раз мамочка умерла?

— Ну конечно! Но, милая моя, ты ведь не всегда будешь любить меня больше всех. Ты вырастешь, встретишь какого-нибудь ровесника, выйдешь за него замуж и забудешь, что когда-то у тебя был папа.

— Да, это правда, — спокойно согласилась она.

Он не стал входить в дом. В девять вечера он опять сюда придет — и для того, что он собирался сказать, лучше было сберечь свежесть и новизну.

— Когда поднимешься, выгляни в окошко.

— Ладно. До свидания, пап, пап, пап!

Он постоял в темноте на улице, пока она, теплая и лучистая, не показалась в окне верхнего этажа, и не послала в ночь воздушный поцелуй.

III

Его ждали. За накрытым кофейным столиком сидела Мэрион в величественном черном вечернем платье, слегка отдававшем трауром. Линкольн мерил шагами комнату с оживлением только что державшего речь человека. Им, как и ему, не терпелось перейти к главной теме. Так что он почти сразу к ней и перешёл.

— Думаю, вы догадываетесь, почему я к вам пришёл — для этого я и приехал в Париж.

Мэрион перебирала пальцами черные звездочки своего ожерелья и нахмурилась.

— Мне очень хочется завести себе настоящий дом, — продолжал он. — И очень хочется, чтобы в нём жила Гонория. Я очень благодарен вам за то, что вы взяли к себе Гонорию и стали ей вместо матери, но теперь моё положение изменилось, — он помолчал и затем продолжил более напористо, — очень сильно изменилось, поэтому мне бы хотелось снова вернуться к этому вопросу. Было бы глупо отрицать, что три года назад я вёл себя неподобающим образом…

Мэрион тяжело на него посмотрела.

— … но теперь это в прошлом. Как я говорил, уже год я выпиваю не более одной рюмки в день, и эту рюмку я пью исключительно для того, чтобы не давать воли мыслям об алкоголе. Вы понимаете?

— Нет, — процедила Мэрион.

— Это что-то вроде ритуала. Чтобы привычка не занимала мои мысли.

— А, понял, — сказал Линкольн. — Не признавать, что тебя вообще-то тянет.

— Что-то вроде. Иногда я забываю и вообще не пью. Но стараюсь не пропускать. Кроме того, в своем нынешнем положении я не могу себе позволить пить. Люди, чьи интересы я представляю, более чем довольны моей деятельностью — для ведения домашнего хозяйства я привезу свою сестру из Барлингтона, и мне ужасно хочется, чтобы Гонория была со мной. Вы знаете, что даже тогда, когда мы с её матерью не очень ладили, что бы там у нас ни происходило, на Гонории это никак не отражалось. Я уверен, что она любит меня, и уверен, что способен о ней заботиться, и… ладно, хватит. Что скажете?

Он знал, что теперь ему предстоит трепка. Она будет продолжаться час или два, будет тяжело — однако, если ему удастся спрятать свое неизбежное негодование под маской смирения раскаявшегося грешника, то он, в конце концов, одержит победу.

Держи себя в руках, повторял он про себя. Не нужно тебе никакой справедливости. Тебе нужна Гонория.

Первым заговорил Линкольн:

— Мы уже месяц только об этом и говорим — с тех пор, как получили твоё письмо. Мы очень рады, что Гонория живет с нами. Она — милый ребенок, и мы счастливы, что можем ей помочь, хотя, конечно, речь сейчас не об этом…

Неожиданно его перебила Мэрион.

— И надолго твоя трезвость, а, Чарли? — спросила она.

— Надеюсь, навсегда.

— Неужто ты сам в это веришь?

— Ты прекрасно знаешь, что сильно я не пил до тех пор, пока не отошел от дел и не приехал сюда бездельничать. Тогда-то мы с Хелен и стали гулять с…

— Оставь в покое Хелен! Не могу слышать, когда ты говоришь о ней такие вещи.

Он сурово посмотрел на неё; не было у него уверенности, что сёстры так уж любили друг друга при жизни.

— Я пил всего полтора года… С тех пор, как мы приехали сюда и до тех пор, пока я…Не слёг.

— И это долго!

— Это долго, — подтвердил он.

— Я чувствую себя обязанной только по отношению к Хелен, — сказала она. — Пытаюсь понять, что бы она хотела сейчас от меня? Честно говоря, с той ночи, когда ты устроил тот ужас, тебя для меня больше не существует. Ничего не могу с собой поделать. Это ведь моя сестра!

— Да.

— Когда она умирала, то просила меня присматривать за Гонорией. Если бы ты тогда не попал в лечебницу, было бы легче.

Он ничего не ответил.

— В жизни не забуду то утро, когда Хелен постучалась к нам в дом — дрожащая, промокшая до нитки! — и рассказала, что ты заперся в доме и оставил её на улице.

Чарли ухватился обеими руками за сиденье стула. Оказалось тяжелее, чем он ожидал; он собрался было начать возражать и объясняться, но едва он успел произнести: «В ту ночь, когда я заперся в доме…», как она его перебила: «Я не хочу опять об этом разговаривать».

Наступившую после этого тишину нарушил Линкольн:

— Мы отклоняемся от сути. Ты хочешь, чтобы Мэрион отказалась от своего законного права опеки и отдала тебе Гонорию. Мне кажется, что для неё главное — решить, доверяет ли она тебе или нет.

— Я Мэрион ни в чем не виню, — медленно произнёс Чарли, — но мне кажется, что мне она может полностью доверять. Не считая тех последних лет, ничего плохого обо мне сказать нельзя. Конечно, все мы люди, и я тоже в любой момент могу снова сорваться. Но ещё немного — и я навсегда потеряю детство Гонории и свой единственный шанс обрести дом. — Он покачал головой. — Я просто её потеряю, понимаете?

— Да, понимаю, — ответил Линкольн.

— А раньше ты не мог об этом подумать? — спросила Мэрион.

— Конечно, иногда я об этом думал, но мы с Хелен плохо ладили. Когда я согласился на опеку, я был прикован к постели в лечебнице, а биржевой кризис меня просто выпотрошил. Я знаю, что поступил плохо, но тогда я готов был согласиться на что угодно, лишь бы это успокоило Хелен. Теперь всё иначе. Я в деле, веду себя чертовски хорошо, и что касается…

— Нельзя ли не выражаться? — перебила Мэрион.

Он изумленно посмотрел на неё. С каждым новым замечанием её неприязнь становилась все глубже и очевидней. Она выстроила стену, вложив в неё весь свой страх перед жизнью, и ею пыталась от него отгородиться. Последний банальный упрёк был, возможно, результатом ссоры с кухаркой несколько часов тому назад. Чарли боялся оставлять Гонорию в этой враждебной к нему атмосфере; рано или поздно это вырвется наружу — там словом, здесь жестом — и что-то от этого недоверия обязательно укоренится в Гонории. Но он собрал все свои чувства и запрятал их с глаз долой, глубоко внутри; он выиграл одно очко, потому что смехотворность замечания Мэрион бросилась в глаза Линкольну, который пренебрежительно поинтересовался, с каких это пор Мэрион стала считать ругательством слово «черт»?

— И ещё, — сказал Чарли. — Теперь я могу себе позволить дать ей определенные преимущества. Я собираюсь взять с собой в Прагу французскую гувернантку. Я подыскал новую квартиру…

Он умолк, осознав, что допустил промах. Ну как можно было допустить, что они хладнокровно воспримут тот факт, что его месячный доход был снова в два раза больше, чем у них!

— Да, наверное, у тебя она будет купаться в роскоши — не то, что у нас, — ответила Мэрион. — Пока ты швырял деньги направо и налево, мы с трудом сводили концы с концами и считали каждый франк… Видимо, всё повторится.

— Нет, — сказал он. — Я теперь учёный. Пока, как и многим, мне не повезло на бирже, я десять лет работал, не покладая рук. Ужасно ведь повезло! Мне тогда казалось, что работать больше смысла нет, так что я удалился от дел. Больше этого не повторится.

Последовала долгая пауза. Нервы у всех были напряжены, и впервые за последний год Чарли захотелось выпить. Теперь он был уверен, что Линкольн Петерс хочет, чтобы он получил своего ребенка.

Мэрион неожиданно вздрогнула; разумом она понимала, что Чарли теперь крепко стоит на ногах, а её материнский инстинкт подсказал, что его желание совершенно естественно. Но она слишком долго прожила с предубеждением, неизвестно почему не веря в счастье сестры, и от испытанного в одну ужасную ночь шока это предубеждение превратилось в ненависть по отношению к Чарли. Тогда её жизнь преодолевала порог в виде пошатнувшегося здоровья и неблагоприятных обстоятельств, и ей было необходимо уверовать в непридуманное злодейство и осязаемого злодея.

— Я не могу заставить себя думать иначе! — вдруг выкрикнула она. — Много ли твоей вины в смерти Хелен — я не знаю. Сам разбирайся со своей совестью!

Внутри него зашипел агонизирующий электроток; он чуть не вскочил, издав подавленный хрип. Но он сдержался, и продолжал сдерживаться.

— А ну, прекратите! — почувствовав себя неловко, сказал Линкольн. — Я никогда не считал тебя в этом виноватым!

— Хелен умерла от разрыва сердца, — глухо произнес Чарли.

— Да, от разрыва сердца, — отозвалась Мэрион таким тоном, будто для неё фраза значила нечто иное.

А затем, когда на смену вспышке пришла вялость, она ясно осознала, что ситуация теперь у него под контролем. Взглянув на мужа, она не получила никакой поддержки, и тогда, будто дело шло о каком-то пустяке, она резко выбросила белый флаг.

— Делай что хочешь! — воскликнула она, вскочив со стула. — Это твой ребенок. Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Была бы она моим ребенком, да лучше бы я её… — она смогла вовремя остановиться. — Решайте вы вдвоём. Я больше не могу. Мне плохо. Я пошла спать.

Она быстро ушла из комнаты; через некоторое время Линкольн произнес:

— У неё сегодня был тяжелый день. Понимаешь, для неё это больная тема… — Он почти оправдывался: — Если женщина вбила себе что-нибудь в голову…

— Ну, разумеется…

— Все будет хорошо. Думаю, она поняла, что ты… сможешь позаботиться о ребенке, и поэтому мы больше никак не можем стоять на пути ни у тебя, ни у Гонории.

— Спасибо, Линкольн.

— Мне надо идти к ней.

— Ну, тогда и мне пора.

Выйдя на улицу, он ещё дрожал, однако прогулка к набережной по улице Бонапарт привела его в норму — а перейдя через Сену, новую и свежую в свете фонарей набережной, он почувствовал ликование. Он не смог уснуть, вернувшись к себе в номер. Его преследовал образ Хелен. Той Хелен, которую он так любил до тех пор, пока они оба не стали бесчувственно пренебрегать своей любовью и не порвали её в клочки. В ту ужасную февральскую ночь, которую так живо запомнила Мэрион, на протяжении нескольких часов медленно собиралась ссора. В кафе «Флорида» разразилась сцена, и он попытался увести её домой, а она прямо за столиком стала целоваться с Уэббом-младшим; после этого она в истерике наговорила ему всякого. Приехав в одиночестве домой, он в дикой ярости запер дверь на ключ. Откуда было ему знать, что она появится через час, одна, и что пойдёт сильный снег, и что она будет бродить по улицам в одних туфлях-лодочках, не сообразив даже поймать такси? А потом последствия — она лишь чудом избежала пневмонии, и весь этот сопутствующий ужас… Они «помирились», но это было начало конца — и Мэрион, воспринимавшая всё это со своей колокольни, вообразила, что это был лишь единственный из множества эпизодов, составлявших мученический венец сестры, и так и не простила.

Воспоминания притянули к нему Хелен, и в белесом тусклом свете, который царит в полусне под утро, он обнаружил, что опять говорит с ней. Она сказала, что он абсолютно прав в том, что касается Гонории, и что ей хотелось бы, чтобы Гонория была с ним. Она сказала, что рада, что он стал хорошим и дела у него пошли в гору. Она ещё много чего сказала, и всё только хорошее, но она всё время кружилась в белом платье, быстрее и быстрее, так что в конце он уже не мог разобрать всё, что она ему говорила.

IV

Он проснулся и почувствовал, что счастлив. Мир снова распахнул перед ним свои двери. Он придумывал планы, рисовал перспективы и пытался угадать будущее для себя и Гонории, но вдруг ему стало грустно — он вспомнил, какие планы строили они с Хелен. Она не собиралась умирать. Надо жить настоящим: делать дела и кого-то любить. Но любить не слишком сильно, потому что он знал, какую рану может нанести отец дочери или мать сыну, слишком сильно привязав их к себе: во взрослой жизни ребенок будет искать в супруге такую же слепую нежность и, скорее всего, не сможет её найти — и тогда он отвернется и от любви, и от жизни.

День опять выдался ясный и свежий. Он зашел к Линкольну Петерсу в банк, где тот трудился, и спросил, может ли он рассчитывать уже в этот раз забрать Гонорию с собой в Прагу? Линкольн согласился, что для задержки нет никаких причин. Остался единственный вопрос: опека. Мэрион желала ещё на некоторое время её сохранить. Она была крайне расстроена всем этим делом, так что лучше будет немного умаслить её: пусть ещё годик она будет уверена, что ситуация находится у неё под контролем. Чарли согласился, желая получить лишь ребенка, материального и осязаемого.

Теперь нужно было решить вопрос с гувернанткой. В унылом агентстве Чарли поговорил с сердитой уроженкой Беарна и упитанной деревенщиной из Бретони — и ту, и другую он вряд ли смог бы долго терпеть. Были и другие — их можно будет посмотреть завтра.

Обедал он с Линкольном Петерсом в ресторане «Грифон», с трудом скрывая своё ликование.

— Да, ничто не сравнится с твоим собственным ребенком, — сказал Линкольн. — Но ты должен понять, что чувствует Мэрион.

— Она позабыла, как я здесь семь лет вкалывал, — сказал Чарли. — А помнит она одну-единственную ночь.

— Тут дело не в этом, — Линкольн помолчал. — Пока вы с Хелен носились сломя голову по Европе, швыряя деньги направо и налево, мы едва сводили концы с концами. Бума мы даже не почувствовали, потому что моих заработков едва на страховку-то хватало. Думаю, Мэрион считает, что это как-то несправедливо — ты ведь ближе к концу уже даже и не работал, а лишь богател и богател.

— Ушло всё так же быстро, как и пришло, — ответил Чарли.

— Да, а сколько осело в руках лакеев, саксофонистов и метрдотелей… Ну что ж, теперь праздник кончился. Я заговорил об этом лишь для того, чтобы объяснить, что думает Мэрион об этом сумасшедшем времени. Приходи сегодня вечером, часам к шести: Мэрион ещё не успеет устать, там и обсудим все детали, не откладывая.

Вернувшись в отель, Чарли обнаружил письмо — его переслали из отеля «Ритц» парижской пневмопочтой. Чарли оставил там свой адрес в надежде найти одного человека.

Дорогой Чарли!
Ты был так не похож не себя, когда мы встретились, что я даже испугалась, не обидела ли я тебя? Если так, то даже не представляю, чем. Весь прошлый год я почему-то думала о тебе, и мне всегда казалось, что я встречу тебя, если сюда приеду. Так весело было той безумной весной — в ту ночь, когда мы с тобой угнали велотележку у мясника, и когда мы пытались нанести визит президенту, а ты был в дырявом котелке и с тонкой тросточкой. Последнее время все стали какие-то старые, но я ни капельки не постарела! Может, соберемся опять вместе, как в добрые старые времена? У меня сейчас жуткое похмелье, но к вечеру полегчает, буду тебя ждать ближе к пяти в тошниловке у «Ритца».

Как всегда, с любовью, Лоррейн.

Первым чувством был благоговейный ужас: он, взрослый мужчина, действительно ведь угнал велотележку и катал в ней Лоррейн по площади Этуаль ночь напролет! Сегодня это выглядело как кошмар. Закрыться в доме и оставить Хелен на улице было на него непохоже, но вот случай с тележкой был вполне в его духе — подобных приключений было множество. Сколько же надо недель или месяцев разгула, чтобы достичь такого состояния полнейшей безответственности?

Он попробовал вспомнить Лоррейн такой, какой он её видел тогда, то есть крайне привлекательной; Хелен это раздражало, хотя она ничего ему не говорила. Вчера, в ресторане, Лоррейн показалась ему самой обычной, бледноватой и постаревшей. Ему решительно не хотелось с ней встречаться, и он был рад, что Аликс не выдал его адрес. Чтобы отвлечься, он стал думать о Гонории, о том, как они будут проводить вместе выходные, как он будет говорить ей: «Доброе утро!», а по ночам знать, что она здесь, в его доме и сейчас, ровно дыша, спит в темноте.

В пять он вызвал такси и съездил за подарками Петерсам: кокетливая тряпичная кукла, коробка солдатиков древнеримской армии, букет для Мэрион и большие полосатые носовые платки Линкольну.

Войдя в квартиру, он заметил, что Мэрион смирилась с неизбежным. Сегодня она приветствовала скорее неуживчивого родственника, нежели зловещего чужака. Гонории уже сказали, что она уезжает; Чарли обрадовался, видя, как она из чувства такта скрывает переполнявшую её радость. Только у него на коленях шепнула, как она счастлива, и спросила: «Когда?» перед тем, как убежать из комнаты с остальными детьми.

На какое-то время он остался в комнате один на один с Мэрион, и во внезапном порыве откровенности произнес:

— Семейные ссоры крайне болезненны. Этот процесс не подчиняется никаким законам. Они не похожи ни на боль, ни на раны; их можно сравнить разве что с незаживающей язвой, которая не затягивается, потому что на теле не хватает кожи. Мне бы очень хотелось, чтобы наши отношения наладились.

— Некоторые вещи забыть нелегко, — ответила она. — Дело в доверии. Если ты будешь себя прилично вести, я никогда тебе худого слова не скажу. — И, поскольку ответа не требовалось, она тут же спросила: — Когда ты хочешь её забрать?

— Как только подберу гувернантку. Надеюсь, что послезавтра.

— Это невозможно! Мне ведь надо привести в порядок её вещи. Не раньше воскресенья!

Он уступил. Вернувшись в комнату, Линкольн предложил выпить.

— Можно. Я сегодня еще не принимал, так что давай виски, — ответил он.

Здесь было тепло, здесь был дом, семья у очага. Дети чувствовали, что здесь с ними ничего не случится, здесь они самые главные; мать и отец были серьёзны и внимательны. Детские дела были для них гораздо важнее посетившего дом гостя. В конце концов, ложка лекарства для ребенка важнее напряженных отношений между ним и Мэрион. Они не были скучными людьми, просто жизнь и обстоятельства крепко держали их в своих тисках, а в тисках не блеснешь широким и грациозным жестом. Он стал думать, не может ли он как-нибудь помочь Линкольну вырваться из банковской рутины?

Раздался длинный звонок в дверь; экономка прошла по комнате и ушла в коридор. Еще один длинный звонок, дверь открылась, послышались голоса; трое в гостиной выжидающе прислушивались; Ричард пересел, чтобы коридор оказался у него на виду, Мэрион встала. Затем в коридоре снова послышались шаги экономки и приближающиеся голоса, материализовавшиеся на свету в Дункана Шаффера и Лоррейн Карлс.

Они были навеселе, им было весело, они просто лопались от смеха. Чарли на мгновение даже изумился: он не понимал, как им удалось разузнать адрес Петерсов?

— Ага! — Дункан шаловливо погрозил пальцем Чарли. — Ага!

И оба разразились новым каскадом смеха. В тревоге и растерянности Чарли быстро пожал им руки и представил Линкольну и Мэрион. Мэрион кивнула, будто проглотив язык. Она отступила на шаг к камину; её дочь встала рядом, и Мэрион обняла её за плечо.

С нарастающей досадой на нежданное вторжение, Чарли ждал их объяснений. Дункану понадобилось некоторое время, чтобы собраться с силами и произнести:

— Мы зашли пригласить тебя на ужин. Лоррейн и я настаиваем: этим твоим таинственным пряткам необходимо положить конец!

Чарли подошёл к ним поближе, будто собирался вынудить их отступить обратно в коридор.

— Прошу прощения, но я не смогу. Скажите, куда вы собираетесь, и я позвоню вам через полчаса.

Никакой реакции. Лоррейн вдруг уселась на подлокотник кресла и, сфокусировав взгляд на Ричарде, завопила: «Ах, что за прелестный мальчонка! Иди ко мне, малыш!» Ричард посмотрел на мать и не сдвинулся с места. Демонстративно пожав плечами, Лоррейн снова обернулась к Чарли:

— Пошли ужинать! Твои кузены нас простят. Видимся так редко. Но метко!

— Пошли ужинать! Ну же, будь собой, Чарли… Пойдём.

— А может, немного выпьем? — обратился Дункан ко всем присутствующим.

Линкольн Петерс, чувствуя себя неловко, играл с Гонорией, приподнимая и качая её взад-вперёд.

— Прошу нас извинить, но в доме нет ни капли, — сказал он. — Мы только что прикончили последнюю бутылку.

— Плюс одна причина пойти поужинать, — заметила Лоррейн Чарли.

— Не могу, — резко ответил Чарли. — Идите вдвоём, а я вам позвоню.

Голос Лоррейн вдруг стал скрипучим.

— Ну, ладно, мы-то пойдем… Но мне вспомнилось, как ты однажды барабанил в мою дверь в четыре часа утра — а я друзей не бросаю, и выпить тебе налила! Пошли, Дунк.

Двигаясь замедленно, с искаженными злобой лицами, покачиваясь, они двинулись по коридору.

— Доброй ночи! — сказал Чарли.

— И вам всего доброго! — с особенным выражением ответила Лоррейн.

Когда он вернулся в гостиную, Мэрион всё ещё стояла на том же месте — только теперь она прижимала к себе с другой стороны ещё и сына. Линкольн всё так же, как маятник, продолжал качать Гонорию взад-вперед.

— Какое безобразие! — выпалил Чарли. — Просто возмутительно!

Никто ничего не ответил. Чарли плюхнулся в кресло, взял свой стакан, поставил его обратно и произнёс:

— Люди, которых я два года не видел, набрались поразительной…

Он умолк. Мэрион выдохнула одно короткое неистовое «Ох!», резко повернулась к нему спиной и вышла из комнаты.

Линкольн аккуратно поставил Гонорию на пол.

— Дети! Ну-ка, марш есть суп, — скомандовал он; как только они ушли, он обратился к Чарли:

— Мэрион нездоровится, волноваться ей вредно. Такие люди вызывают у неё физическую боль.

— Я их сюда не звал. Они сами где-то разузнали ваш адрес! Они нарочно…

— Что ж, очень жаль. Делу это не поможет. Подожди минутку, я сейчас приду.

Оставшись один, Чарли в напряжении уселся на стул. В соседней комнате ужинали дети, время от времени коротко о чем-то переговариваясь, тут же забыв, что только что случилось у взрослых. До него донесся приглушенный шум голосов из кабинета, затем негромкий звонок снимаемой трубки телефона, и он в панике переместился к другой стене комнаты, чтобы не подслушивать.

Линкольн вернулся через минуту.

— Послушай, Чарли! Придется нам сегодня отменить ужин. Мэрион неважно себя чувствует.

— Злится на меня?

— Ну, в общем, да, — грубовато ответил он. — Сил у неё сейчас маловато, так что…

— Хочешь сказать, что она передумала насчёт Гонории?

— Сейчас она очень злится. Не знаю. Позвони лучше мне завтра в банк.

— Прошу, объясни ей, что мне и в страшном сне не приснилось бы, что эти люди могут здесь появиться. Я так же зол на них, как и вы…

— Я ей сейчас ничего не смогу объяснить.

Чарли встал. Взял пальто, шляпу, пошёл по коридору. Затем открыл дверь столовой и произнёс не своим голосом:

— До свидания, дети!

Гонория встала из-за стола и подбежала к нему обняться на прощание.

— До свидания, любимая моя, — нерешительно сказал он, и затем, стараясь говорить нежнее, будто кого-то успокаивая: — До свидания, милые дети!

V

Чарли в ярости направился прямиком в бар отеля «Ритц», надеясь отыскать там Лоррейн и Дункана, но их там не было — и он осознал, что, как бы там ни было, от него теперь уже ничего не зависит. Он так и не выпил у Петерсов, так что сейчас заказал себе виски с содовой. В зал, поболтать с ним, вышел Поль.

— Всё очень сильно изменилось, — печально произнёс он. — У нас сейчас оборот где-то в половину от прежнего. Многие, о ком я слышал, у себя в Штатах потеряли всё — не в первой, так во второй волне кризиса. Я слышал, ваш друг Джордж Хардт потерял всё, до последнего цента. Вы теперь в Штатах?

— Нет, работаю в Праге.

— Слышал, вы много потеряли в кризис.

— Да, — и мрачно добавил: — но главное я потерял во время бума.

— Играли на понижение?

— Вроде того.

И снова на него кошмаром нахлынули воспоминания о тех днях: люди, с которыми они знакомились в путешествиях; люди, которые были не в состоянии даже сложить числа в столбик или произнести связное предложение. Бал на корабле, коротышка, которому Хелен позволила пригласить себя на танец и который оскорбил её, не пройдя с ней рядом и десяти шагов; напившиеся или нанюхавшиеся до визга дамы и девушки, уносимые на руках из общественных мест… человекообразная груда жемчужин, сидевшая прямо за ним на представлении русской балетной труппы и заметившая своему спутнику, когда на сцене поднялся занавес: «Шыкарно, просто шык! Хто-то надо бы срисовать энто на картину». В Париже он лично был свидетелем таких сцен, которые заставили бы покраснеть самого Петрония. Люди, чьи ценности могли бы свободно уместиться в сознании мидий, коз, кретинов и пекинесов.

… мужчины, запиравшиеся дома и оставлявшие своих жён на улице в снегопад, потому что снег двадцать девятого года не был настоящим снегом. Если ты не хотел, чтобы он был снегом — нужно было просто заплатить.

Он пошёл к телефону и назвал номер квартиры Петерсов; ответил Линкольн.

— Звоню, потому что никак не могу успокоиться. Мэрион что-нибудь сказала?

— Мэрион плохо, — коротко ответил Линкольн. — Я знаю, что винить тебя тут практически не в чем, но я не могу позволить, чтобы она из-за всего этого опять впала в депрессию. Боюсь, что нам придётся выждать полгода; я не могу рисковать, чтобы потом ждать, когда она снова вернется в нормальное состояние.

— Понятно.

— Извини, Чарли.

Он вернулся за столик. Его стакан был пуст, но он отрицательно покачал головой, поймав вопросительный взгляд Аликса. Теперь он мало что мог поделать — разве что послать Гонории какие-нибудь вещи; завтра он пошлет ей кучу вещей. Он сердито подумал, что это были всего лишь деньги — он многим давал деньги…

— Нет, больше не надо, — сказал он подошедшему официанту. — Сколько с меня?

В один прекрасный день он вернется; нельзя же расплачиваться вечно! Ему был нужен его ребенок, и всё остальное, кроме этого, теперь стало так себе. Он больше не был юношей с кучей прекрасных мыслей и мечтами для собственного употребления. Он был абсолютно уверен, что Хелен никогда не пожелала бы ему такого одиночества.